Чм66 или миллион лет после затмения солнца
Шрифт:
Отец подумал о министре социального обеспечения. Знал он ее по работе в Совмине. Омарова поможет. Папа составил заявление, в конце которого написал "прошу выделить автомашину в порядке исключения".
Зауреш Омарова без всяких яких выделила "Запорожец".
"В порядке исключения". Так всегда папа заканчивал просьбы к начальству. Готовил он прошения не один день. Сначала наводил справки: "Этот парень какой? Можно ли с ним договориться?". Затем подключал авторитетного писателя: "Позвони. Представь как подобает".
Если просьба касалась его самого, то папа начинал прошение со слов: "Я, Ахметов
А.Степанова, А.Гайдара, О.Бальзака, Л.Толстого, А. Корнейчука,
Н.Веретенникова…".
Первым авторитетом из писателей для него был литератор Г.М. Их отношения не назовешь равноправными. Гордый и вспыльчивый отец однако охотно и почитал за честь выполнять просьбы и поручения Г.М.
Папа восторгался Г.М., его умом, осанкой и говорил, что именно таким вельможным и должен быть настоящий писатель.
Г.М. я видел несколько раз. Первый раз было это, когда папа,
Ситка и я поехали в пригородный колхоз за согымом. С нами был мужчина лет сорока пяти. "Кто это?". – спросил я.
– Тесть Г.М.- сказал папа.
Мясо мы привезли. В квартире Г.М. на третьем этаже на кухне сидели незнакомые женщины. С ними мама. Им предстояло делить лошадь.
Папа прошел в зал и с кем-то там разговаривал. Минут через пять из глубины коридора возник надменного выражения лица мужичок лет
50-60-ти. Его я узнал: дома у нас были фотографии, где Г.М. снят вместе с отцом.
Г.М. мимо меня прошел в зал. Что там папа про него наплел? Ничего такого в Г.М., чтобы можно было перед ним трепетать, я не нашел.
А вот жена его молодая – это да.
Среди зимы она забежала к маме на чашку чая. Мама и жена Г.М. – звали ее Рая – вместо чая пили коньяк. Ситка лазил по квартире в трусах и зашел в столовую забрать штаны. Рая спросила: "Что-то ищешь?".
Ситка сказал: "Штаны. Вы на них сидите". Рая засмеялась и протянула Ситке брюки: "Не беспокойся. Руки у меня чистые". Мама подкладывала жене Г.М. на тарелку и молчала. Рая хохотала, бегала в коридор кому-то звонить и сообщала: "Я в гостях у Шаку-апай. Как, вы разве не знаете Шаку-апай? Как это можно не знать Шаку-апай?".
Папа наконец взялся за Шолом-Алейхема.
"Блуждающие звезды" кроме отца никто из нас не читал. Но очень скоро во многих подробностях мы знали, о чем роман.
Папа заходил на кухню и дурашливо спрашивал:
– Кайда кетти Гоцмах?
Ему в тон протяжным голосом вторила матушка:
– Кайдан кельдин Гоцмах?
Ни к одному из своих переводов отец не приобщал нас так активно, как к "Блуждающим звездам".
Папа работал над романом и время от времени не забывал просветить домашних, в каком месте вновь объявился неуловимый Гоцмах.
Возбуждение отца передавалось нам, по квартире летали папешуи с мамалыгой, мы веселились и кричали: "Мазлтов! Как там Беня
Рафалович? А что бедная Рейзл? Утешилась? Когда наконец угомонится
Гоцмах?".
Переводил дух папа за картами.
…Отец собрался за минуту. Мама копошилась, папа не выдержал:
"Скоро ты?".
Мама отмахнулась.
– Иди. Я догоню.
Папа проворчал:
– Даже свиньи парами ходят.
В бежевом макинтоше
и коричневой велюровой шляпе, собрав руки за спиной, папа неторопливо шел по улице. Сквозь темные очки он посматривал по сторонам и не оглядывался назад. Тяжело дыша, за ним шкандыбала матушка.В квартире стало тесней. На постой с женой расположился молодой писатель Сатыбалды. Им отвели детскую, братья перешли в столовую.
Писатель приходился сыном школьному учителю отца. Жена его работала. Где? Не важно. Важно то, что она была привлекательной женой талантливого литератора.
Жена писателя много говорила об истреблении в 30-х годах казахов.
Я спросил:
– За что расстреляли Сакена Сейфуллина?
– Расстреляли, потому что они нам завидовали. – сказала жена писателя.
– Кто нам завидовал?
– Русские.
Зависть русских к казахам для меня новость. Что в нас такого, чтобы нам завидовали русские? Жена писателя настаивала на том, что они завидуют нам, потому что завидуют. Завидуют из зависти. Как у
Портоса в "Трех мушкетерах": "Дерусь, потому что дерусь. И не нахожу более достойной причины".
Мама нахваливала Сатыбалды: "Талант, талант…". Она представала непоследовательной. Для музыканта или композитора талант она считала необязательным, а литератор без дарования по ее словам не мог получиться.
Я не верил, что Сатыбалды станет хорошим писателем. Я смутно что понимал про талант, но соображал так, что для писателя быть талантливым не просто мало – ничтожно мало.
В этом соображении укреплял меня Шеф. Мама продолжала твердить:
"Талант – это все!".
Шеф заводился и выходил из себя.
– Что все? Талант – это фуфло!
Мама отрицательно вертела головой.
– Фуфло имес. Сен цумбийсын.
Почему я не верил, что Сатыбалды станет хорошим писателем?
Тогда я придавал большое значение мелочам и по ним чувствовал, что Сатыбалды ехидствует над моими братьями. Потом мне казалось, что жил он у нас, как бы делая великое одолжение. Есть порода людей, черпающих самовозвышающий торч в чужих несчастьях. Сатыбалды особь из этой породы.
Удивляло меня и то, что, оказывается следил он и за мной.
Сатыбалды застукал меня с сигаретой и давай стращать: "Я ведь могу и отцу твоему рассказать. Хочешь?". Я молил его: "Не надо…Я больше не буду". Он ощерился довольной улыбкой. Сатыбалды все равно – курю я или нет, – но он совершенно искренне находил запугивание смешным занятием.
Его невзлюбил Шеф и пару раз он порывался отбуцкать писателя.
Доктор относился к нему крайне безответственно – как к мужу красивой жены. Джон определился с ним точнее всех, сказав: "Сатыбалды – зверек".
Я уходил из детской ночевать то в спальню к родителям, то к братьям в столовую. Жена писателя не отпускала меня: "Пожалуйста, не уходи".
Фонари на улице горели до утра. Моя кровать перпендикулярно примыкала к кровати писательской пары. И если слегка повернуть голову вправо, то можно было видеть соседей по комнате.
Я притворялся спящим и ждал. Ждал долго. Ничего не происходило.
Они только и делали, что разговаривали. Говорил все время писатель:
"Потерпи… Скоро у нас будет все… Деньги, почет, слава, квартира…".