Чм66 или миллион лет после затмения солнца

Умка в сарафане ходила по квартире и размышляла вслух о том, чтобы еще предложить к ремонту.

– Кончил? – спросил я монгола и скомандовал. – А теперь дуй отсюда.

Гуррагча захлопнул за собой дверь, я припал губами к оголенному плечу Умки.

– Не трогай меня! – завопила подружка Карла Маркса и выскочила из дома.

– Стой! – я побежал за ней на улицу.

– Хали! – прокричала в глубину аллеи Умка.

Удалявшийся в темноте монгол остановился.

– Что случилось? – Гуррагча подошел к нам. Он не щерился и был сдержанно серьезен.

– Не уходи. – Умка глядела на монгола как сестра на старшего брата.

Гуррагча перевел узенькие глазки на меня. Он все просек, но продолжал ломать комедию про непьющего сантехника.

Вот и верь после этого людям!

В городе жара. Пельмень раздобыл для меня немного аэрофлотовских салфеток. Обтираю ими папу. Он сильно потеет. Купать его надо почаще, хотя бы через день. После ванны и кожа дышит, и кровь разгоняется. Купать через день не получается, если только после маминых напоминаний вывожу отца на прогулку раз в неделю.

Папа днями лежит и читает Бунина.

Лечу…

Хаджи с Бахтишкой поселились в гостинице "Казахстан".

"Нет, ты не русский, – схватившись за правый бок, простонал пленный немецкий генерал. – Русские так много не пьют.

Ты – грузин. – Генерал простонал. – Ты заставляешь меня пить, а у меня больная печень…".

Х.ф. "Где генерал?".

Хаджи не совсем таджик. Таджики так много не пьют. В таджикскую жару можно кушать плов с острой шурпой и запивать, сколько влезет, кок-чаем. В поселке Бустон Ленинабадской области таджики так и делают. Хаджи любит манты, шашлык, дам-лама, бешбармак. Жирную еду предпочитает на обед и ужин, запивает которую коньяком или водкой.

Впрочем, по утрам он не пьет. С похмелья разжижает кровь в ресторане рыбной солянкой.

"Чашму" и у нас продают.

– В Ленинабаде "Чашму" называют "Отеллей", – сказал Хаджи.

Отелло у отца Бахтишки чуть ли не ночлежка.

– Почему? – спросил я.

– Днем веселит, ночью душит.

Бахтишка поехал на медосмотр, Хаджи и я обдумывали, чем заняться.

– Я ни разу не был на Медео, – сказал отец Бахтишки.

– Поехали. – Я посмотрел на Хаджи и предложил. – Может девчонок позовем?

– У тебя есть кто? – зять оживился.

– Да нет… Это с работы.

– Все равно зови.

Я позвонил на работу.

– Кэт, хватай Терезу и выходите через пятнадцать минут на угол возле института.

– Ты откуда звонишь?

– От верблюда. Говорю тебе, через пятнадцать минут стойте на углу.

– Зачем?

– Ты задаешь много вопросов. Сейчас мы подьедем на моторе и примем вас на борт.

– Кто мы?

– Потом узнаешь.

Я положил трубку. Хаджи спросил:

– Кто такие Кэт и Тереза?

– Кэт моя… Короче, мы с ней дружим. А Тереза… Тереза Орловски тоже товарищ по работе.

– Тереза Орловски? Странное имя.

– Это кликуха. Зовут ее Наташенькой.

– Какая она?

– Тебе понравится. У нее легкое дыхание.

– Легкое дыхание? Это интересно.

– Ты только не забудь ей напомнить про дыхание. Ей нравится, когда ее дыхание сравнивают с дыханием Ольги Мещерской.

– Кто такая Ольга Мещерская?

– Это у Бунина… – ответил я и предупредил.- Ты только это…

Будь с Наташенькой, по-восточному, ласковым. Девушка она порхающая в небесах.

– Очень замечательно. Я буду элегантен как рояль.

… Тереза застенчиво протиснулась на заднее сиденье, Кэт на правах боевой подруги критически осматривала Хаджи.

– Бяша, тебя с утра Шкрет спрашивал. – доложилась Орловски.

– Прикрыли меня?

– Сказали, что ты в ЦСУ.

– А он что?

– Развонялся. Говорит, что ты распустился.

– Это я распустился? – я покачал голово?. – Жопа-стул совсем офигел. з?а Куда едем? – спросила Кэт.

– На Медео.

К коньяку Хаджи заказал помидорный салат и котлеты по-киевски.

– Мне нравится, как вы живете, – глядя на Орловски, сказал Хаджи.

– А как мы живем?

– Делаете, что хотите.

– Ой, да ну что ты, Хаджи! – всплеснула руками Тереза. – Знаешь, как заколебал нас Шкрет.

– Кто это?

– Да есть у нас один… Счетовод, а корчит из себя… Особенно достал он Бяшу. Куда ушел, почему не отпросился?

– А у меня в Ленинабаде просто, – поделился Хаджи. – Надо мне на несколько дней слинять – оставляю очки на столе. Начинают искать, а мои люди говорят: "Да вот же его очки… Хаджи Бабаевич куда-то вышел…".

– Ха-ха.

– Наташенька, у тебя глаза…

– Перестань, – Орловски потупила глаза.

– И это при том, что у Наташеньки было трудное детство, – вмешался я.

– Бяша, прекрати!

– У Наташи было трудное детство? – Хаджи заморгал глазами. – Не верю.

– Тем не менее это так, – я выставил руку вперед. – Наташа, пожалуйста, помолчи, когда старшие говорят. – Я разлил по рюмкам коньяк. – После седьмого класса Наташенька поехала в пионерлагерь…

– Та-ак. – Хаджи сосредоточился.

– …И как-то раз она наблюдала как лагерные мальчишки боролись за право ухаживать за ней.

– Бяша, прекрати!

– Ты смотри! – Хаджи не отводил глаз от Орловски.

– Ты, наверное, заметил, девушка она пытливая…

– Да-а…

– Ну вот она и подползла поближе посмотреть как там за нее идет борьба. Как раз в этот момент один из борцов лягнул ногой. Чисто рефлекторно…

– Та-ак…

– И попал ногой в левую грудь Наташеньки.

– Ты смотри! – Хаджи испуганно перевел глаза на грудь Терезы

Орловски.

– Да-а… – я не обращал внимания на протесты Орловски. – Потом у нее долго болела левая грудь, затем правая стала обгонять соседку в росте.

– Что ты говоришь?!

– В результате…

– Что в результате?

– В результате Наташенька получила однобокое развитие.

– В чем это выразилось?

– В том, что днем и ночью Наташенька мечтает о сгущенке и сырокопченной колбаске.

– Бяша, тебе нельзя ни о чем рассказывать.

– У вас экспериментальная лаборатория. – восхитился Хаджи Бабаевич.