Чм66 или миллион лет после затмения солнца
Шрифт:
– Это мои любимые писатели. Советую и тебе почитать их… – говорит он.
В комнате, которую он занимает в квартире у тети, на пианино фотография матери. Хорошее лицо у мамы Бирлеса.
– Почему я не вижу фото отца? – спросил я.
Бирлес сказал что-то вроде того, что снимков старшего Ахметжанова не сохранилось. Странно. Скончались родители в один год, а уцелели фотографии только матери.
Шарбану по прежнему директор школы рабочей молодежи. Среди старшеклассниц она подыскала для мамы помощницу. Ей что-то около 25 лет, зовут Гульжан. Телосложением
Гульжан работает как пчелка. Руки у нее маленькие, но сильные.
Закрутит кран на кухне, черта с два воду откроешь. Она моет полы, наводит блеск на кухне, носит передачи Джону. Все бы хорошо, но у старшеклассницы взрывной характер. Матушка боится ей слово поперек сказать, и девчонка ищет причину для недовольства и грозится уйти.
Разговаривать с ней опасно. Дура дурой.
Общий язык с ней нашел Бирлес. Поговорили на кухне, посмеялись и пошли в детскую.
Совокупляется с ней Бирлес быстро-быстро, как кролик. Кончит и спит, как убитый. Гульжан успокаивается и дня три не угрожает уходом. На четвертый день батареи садятся, Эдит Пиаф ходит по квартире на взводе, мама звонит Ахметжанову на работу:
– Бирлес, срочно ко мне!
Фронтовой всепогодный секс-бомбардировщик без задержки выруливает и вылетает с аэродрома подскока. Приземляется у нас на кухне и без разговора тащит в детскую Эдит Пиаф.
Аппетит растет во время еды. Гульжан уже мало ковровых бомбометаний. Она жаждет от Бирлеса въетнамизации войны. На такую жертву ради порядка в нашей квартире Ахметжанов не готов, жениться он не собирается.
Между тем наша Эдит Пиаф с любовью на кухне выводит на бумажке:
"Бирлес – инженер".
Где-то в Клондайке русская песня плывет…
Я вышел из института, снизу по Космонавтов медленным шагом поднимался Зяма.
– Здорово, Толян!
– Привет, Бек. Ты куда?
– На базар. А ты?
– В клуб. – Зяблик поглядел направо и сказал. – Дома у меня водочка есть. Может ко мне пойдем?
– Татьяна где?
– На работе.
– Пошли.
Кухня в зяминой квартире длинная и узкая. Всего три комнаты.
Когда-то здесь жили покойный Георгий Владиславович, Валера.
– Вчера с клубными мужиками делали казан-кебаб. – Толян толстыми ломтями нарезал сервелат.
– Хорошая еда?
– Да.
Зяма сегодня какой-то смурной.
– Ты какой-то усталый. – сказал я.
– Да? – удивился Толян. – Не знаю.
– Как дочка?
– Растет, скоро в старшую группу пойдет. Сам как?
– Да так.
– Понятно… А у меня Бек… – Зяма вздохнул. Определенно с ним что-то не то. На себя не похож. – С Татьяной…
– Что она? На работе я ее каждый день вижу. Вроде у нее все по уму.
– Ну да… У нее то все по уму. Два раза вызывала на меня милицию… Ходит в бассейн.
Милиция еще куда ни шло, а вот секция плавания серьезный сигнал.
Прудникова не устает зихерить. Некоторые ее признания достойны упоминания. Летом погиб Саша Алексеев, сын Марии Ивановны Вдовенко, заведующей лабораторией
топлива. Татьяну никто не просил, но и она откликнулась на смерть Алексеева:– А что Сашке? Хорошо пожил. Кого хотел, того имел.
…Я промолчал.
– Наливай.
Зяма принес из комнаты альбом с фотографиями.
– Хочешь посмотреть фотки с последнего восхождения?
– Давай.
Кроме свежих фотографий, где Зяма красовался то с ледорубом, то с пузырем, наткнулся я и на снимки десятилетней давности. Муля, Гера
Шепель, Зяма, Таня Ушанова, Фая сняты то в группе, то по одиночке.
– Фото сделаны в Фанах?
– В Фанах.
Фая на снимке в, застегнутом до горла, пуховике. Тогда она была совсем салажка.
– Зяма, тебе есть, где отдать швартовы, – сказал я.
– Ты это о чем?
– Погляди на нее, – я поднес к его глазам фотографию.
– А-а…
– Что а-а? – передразнил я его. – Там тебя ждут.
Оставалось еще полбутылки, когда раздался шум открываемой двери.
– Ты говорил, Татьяна до обеда не придет. – прошептал я.
– Сам не знаю, че она приперлась, – Толян поднялся навстречу жене.
Прудникова повесила сумку на дверную ручку, Зяма и я возились с мокасами.
– Далеко пошел? – спросила мужа Таня.
– Далеко.
– Бектас, ты не уходи, – сказала Прудникова, – Мне надо с тобой поговорить.
Пять лет назад Зяблик называл ее Кисой, Кисонькой, Кисулей.
Теперь зовет по имени. Еще в 70-х он часто пел романс "Горела ночь пурпурного заката".
Толян ушел.
– Тебе кофе налить?
– Спасибо, не хочу.
Прудникова налила себе и сказала: "Можешь курить".
– Ты в курсе, что Зяма ездил в Москву?
– Что-то слышал.
– Он сдавал спецпредмет по электрической части станций в МЭИ и провалил экзамен.
– Как он мог сдавать электрическую часть станций, если в ней он ни бум-бум?
– И я том же. Это не какая-нибудь экономика, предмет серьезный, его надо знать. – Старшая лаборантка лаборатории энергосистем знает, где горячо в энергетике. – Зяма хотел в аспирантуру МЭИ на ура проскочить. Не получилось, вот он и переживает.
– Пройдет.
– Пройдет не пройдет – не в этом дело. – Прудникова закинула ногу за ногу и рассуждала правильно. – В октябре Зяме стукнет тридцать пять. Он мается без настоящего дела. Возьми тех же Мулю, Валеру
Лукьяненко…
– Кого ты мне в пример приводишь? Тоже мне нашла!
– Согласна, мужики они недалекие. Но они оба в аспирантуре, при деле… Толик чувствует, как его время уходит. И это тогда, когда другие что-то делают, а он ходит с этим (она назвала фамилию толяновского друга с кафедры ЭСС) и пьет. Приходит домой и скандалит…
Толян скандалит? Что-то ты, милашка, не договариваешь. Из-за чего он скандалит?
– У него плохая наследственность… После того, что случилось с его отцом, Толик сорвался.
Плохая наследственность? Все-то вы знаете про других, на себя только не хватает ума оборотиться. Нам с Зямой любая дворняжка наследственностью кляп вобьет.