Чочара

Я долго смотрела на нее со скалы, как она вытиралась, и делала она это так же бесстыдно, почти как животное; потом она пошла обратно по руслу ручья, выбралась на дорогу, перешла через нее. Тогда я тоже поднялась со скалы и вернулась в шалаш: мне не хотелось, чтобы Розетта поняла, что я наблюдала за ней. Через несколько минут пришла и Розетта, лицо ее даже нельзя было назвать спокойным и умиротворенным, просто на нем отсутствовало всякое выражение; мне совсем не хотелось есть, но я притворилась голодной и сказала:

– Я что-то проголодалась, давай поедим? Она ответила безразлично:

– Как хочешь.

Мы уселись на камнях возле шалаша, я открыла пару консервных банок, и опять я была поражена тем, с какой жадностью набросилась Розетта на еду. Я, конечно, не хотела, чтобы она отказалась от еды, совсем наоборот, но меня поразила жадность, с которой она набросилась на еду, потому что я думала, что после случившегося у нее пропадет всякий аппетит. Я не знала, что сказать ей, просто смотрела, как она вытаскивает пальцами куски мяса из консервной банки, запихивает их в рот и жует быстро, почти с яростью, вытаращив глаза. Наконец я ей сказала:

– Дочка моя золотая, ты не должна думать о том, что с тобой случилось в церкви, никогда не должна думать, и увидишь...

Но она сухо перебила меня:

– Если ты не хочешь, чтобы я об этом думала, начнем с того, что ты не будешь мне об этом говорить.

Меня поразили не столько ее слова, сколько тон голоса, новый для Розетты: злой и бесчувственно сухой.

Мы провели здесь четверо суток. Дни проходили очень однообразно: на ночь мы залезали через дырку в шалаш, спали, вставали на рассвете, ели консервы, полученные от английского майора, и запивали их водой из потока; все это время мы почти не разговаривали между собой, перекидываясь обрывками фраз только тогда, когда не могли обойтись без этого; днем мы бродили бесцельно по лесу; иногда мы спали и днем прямо на земле под деревом. Козы целый день паслись, а вечером возвращались в шалаш, и мы помогали им влезать через дырку, а потом они спали вместе с нами в углу, прижавшись друг к другу! козлята тоже были с ними и сосали то одну, то другую козу, забыв умершую мать. Розетта была по-прежнему безразличной ко всему и далекой; я больше ни разу не говорила с ней о том, что случилось в церкви, и йотом я тоже никогда не заговаривала с ней об этом; боль эта, как заноза, застряла в сердце, и она уже никогда не пройдет, потому что горе мое безысходно. Теперь, вспоминая эти четыре дня, мне кажется, что характер Розетты изменился именно за это короткое время, может, потому, что она думала все время о случившемся и привыкала к своему новому положению, а может, характер ее изменялся постепенно, сам собой, почти незаметно для нее самой; факт тот, что она за эти дни стала совсем другая. Сначала такое полное изменение характера моей дочери, как от белого к черному, поразило меня, но, когда я пораздумала над этим и учла характер Розетты, мне стало казаться, что иначе и быть не могло. Я уже говорила, что Розетта по своей природе была склонна к какому-то удивительному совершенству, что она всегда отдавалась целиком и полностью, без сомнений и колебаний, чему-нибудь одному, так что я было даже подумала, что моя дочь святая. И вот этому ее святому совершенству, которое было основано, как я уже говорила, главным образом на неопытности и незнании жизни, был нанесен в церкви смертельный удар; и Розетта бросилась сразу в другую крайность, без всякого перехода осторожности и умеренности, свойственных всем нормальным людям, опытным и несовершенным. До сих пор Розетта была религиозная, добрая, чистая и кроткая девушка; теперь надо было ожидать, что она кинется в другую крайность, и сделает это так же без сомнений и колебаний и с той же неопытностью и незнанием жизни. Часто, думая об этих печальных событиях, я приходила к заключению, что так называемую чистоту мы получаем не при рождении, как дар природы, а приходим к ней через жизненные испытания; но тот, кому эта чистота была дана от рождения и кто рано или поздно потерял ее, страдает от этого тем сильнее, чем больше был уверен, что на всю жизнь останется таким. Лучше уж родиться несовершенным и постепенно совершенствоваться или по крайней мере становиться лучше, чем родиться совершенным и лишиться этого своего призрачного совершенства, заплатив им за жизненный опыт.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Консервы, которые нам дал английский майор, таяли, как снег весной: аппетит у Розетты был прямо волчий; и я решила, что нам надо поскорее уходить из этого шалаша. Но мне не хотелось идти в Валлекорсу или в какую-нибудь другую деревню поблизости - наткнешься, чего доброго, опять на этих марокканцев, части их, наверно, расположились по всем деревням Чочарии Я и говорю Розетте:

– Давай-ка вернемся в Фонди. Найдем там какую-нибудь попутную машину и уедем в Рим, если союзники его освободили. Лучше уж бомбежки, чем марокканцы.

Розетта выслушала меня и потом, помолчав немного, вдруг сказала такое, что у меня аж сердце кольнуло.

– Нет, лучше марокканцы, чем бомбежки, по крайней мере для меня. Что могут сделать со мной марокканцы хуже того, что они уже сделали? А помирать я не желаю.

Мы немного поспорили с Розеттой, пока мне не удалось убедить ее, что нам выгоднее идти в Фонди, где, конечно, уже прекратились бомбежки: союзные войска ведь продвигаются на север. На следующее утро мы простились с козами и спустились на дорогу.

Нам повезло (если в данном случае можно говорить о везении вообще). Пропустив несколько военных грузовиков, которые, как мы знали, не перевозили гражданского населения, мы вдруг увидели совсем пустой грузовик, весело ехавший вниз по дороге, я сказала - весело, потому что ехал он очень быстро и вихлял из стороны в сторону. Я встала посреди дороги, помахала руками, и грузовик остановился; за рулем сидел белобрысый парень с голубыми глазами, в красивой красной фуфайке. Он остановил машину, поглядел на меня, и я ему крикнула:

– Мы с дочерью беженки, можешь отвезти нас в Фонди?

Он свистнул и ответил:

– Тебе просто повезло: я как раз еду в Фонди. А где твоя дочь?

– Сейчас будет здесь,- ответила я ему и сделала знак Розетте, чтобы она шла ко мне.

Я боялась, как бы нам не повстречаться опять с плохими людьми, и приказала Розетте ждать меня на тропинке за кустами. Она вышла на дорогу, вся освещенная солнцем, и направилась к нам, на голове у нее была единственная оставшаяся у нас коробок с консервами. Я пригляделась к парню, и он мне не понравился: в его голубых глазах и слишком красных губах было что-то развратное, вульгарное и свирепое. А когда я заметила, как он глядит на Розетту, тут уж он мне совсем противен стал: он смотрел не в лицо ей, а на грудь, туго обтянутую легкой кофточкой и выдававшуюся вперед, потому что она напрягалась, чтобы удержать на голове коробку. Он крикнул ей, нахально смеясь:

– Твоя мать сказала мне, что ты беженка, но не сказала, что ты красавица.

Он вылез из машины и помог Розетте забраться на сиденье рядом с ним, а меня посадил с другой стороны. И я ему ничего не сказала, что он позволяет себе такие вольности, а ведь случись это несколько дней назад, я бы сделала ему замечание, может, даже отказалась бы ехать с ним; и тогда я подумала, что я тоже изменилась, по крайней мере по отношению к Розетте. Парень завел мотор, и грузовик помчался по дороге.

Вначале мы все молчали, а потом, знаете как это бывает, начали рассказывать каждый о себе. О нас с Розеттой я рассказала ему совсем мало, но он был страшный болтун и все рассказал нам о себе. Он был здешний и, когда заключили перемирие, дезертировал и скрывался в лесах, но потом попал в облаву, и его схватили немцы; какой-то немецкий капитан почувствовал к нему симпатию, и вместо рытья окопов он попал на кухню, где и работал все время, пока здесь были немцы, никогда в своей жизни он не ел так много и вкусно; за продукты он получал от женщин все что угодно - время-то было голодное.

– Много красивых девушек приходило тогда ко мне просить чего-нибудь поесть. Я им давал, что они просили, но и они, конечно, должны были давать мне кое-что в обмен. Вы мне можете не поверить, но мне не попадалось ни одной, которая отказалась бы от такого обмена. Голод не тетка, от голода даже самые несговорчивые становились уступчивыми.

Чтобы переменить разговор, я спросила у него, чем он занимается теперь, и он мне ответил, что вместе со своими друзьями развозит на грузовике беженцев, желающих вернуться домой, за это он берет с них хорошие деньги.

– С вас я ничего не возьму,- сказал он и покосился на Розетту.

Голос у него был хриплый и грубый; на толстую шею спускались мелкие белокурые завитки, отчего его голова походила на козлиную; а когда он смотрел на Розетту, вернее, впивался глазами в ее грудь, то становился еще больше похож на козла. Он сообщил нам, что его зовут Клориндо, и спросил у Розетты ее имя. Розетта назвала ему себя, и он сказал ей:

– Жалко, очень жалко, что голодные времена уже кончились. Но я уверен, что мы с тобой все равно договоримся. Ты любишь шелковые чулки? А как насчет отреза на костюм? Или, может, хочешь красивые шевровые туфли?

К моему удивлению Розетта, помолчав немного, вдруг ответила:

– Кто же откажется от таких вещей? Он засмеялся и повторил:

– В общем мы с тобой договоримся.

Я вся затряслась от возмущения и крикнула:

– Заткни глотку... Как ты смеешь? Он посмотрел на меня искоса и сказал:

– Вот злюка. Да я просто предлагаю свою помощь двум беженкам, которые в этой помощи нуждаются.

В общем он был веселый малый, только больно уж грубый и бесстыжий. Так мы болтали о том о сем, пока не доехали до перевала, за которым дорога до самого моря идет под гору; тогда Клориндо выключил мотор и помчался вниз без тормозов, не замедляя даже на крутых поворотах и распевая во все горло какую-то похабную песенку. Ясное дело, ему было весело: день стоял чудесный, в самом воздухе чувствовалась свобода, которая пришла к нам после стольких месяцев рабства, и люди теперь могли делать, что хотели; вот Клориндо и пользовался свободой; только его свобода была свободой негодяя, не желающего уважать никого и ничего, а для нас с Розеттой свобода была в том, что мы могли вернуться в Рим и зажить прежней жизнью. На крутом повороте меня бросило на него, и я увидела, что он правит одной рукой, а другой сжимает руку Розетты. Розетта позволяла ему жать руку, а я, ее мать, не протестовала против этого; а ведь что было бы несколько дней назад!.. Это его свобода, подумала я, и тут я ничего не могу поделать: уж если мадонна не смогла совершить чудо и помешать марокканцам изнасиловать мою Розетту у своего алтаря, то где уж мне, слабой женщине, помешать Клориндо держать Розетту за руку.