Чосер

разгружались вина, прибывавшие из Гаскони. Чуть к западу находился Квинхайт, куда

разнообразными судами доставлялись соль и рыба, зерно и пиломатериалы. Чосеру были

досконально знакомы эти шумные городские артерии – Симпсон-Лейн, Спиттл-Лейн, Брикелс-Лейн, Брод-Лейн – самая удобная для проезда повозок и телег – и улица Трех

Журавлей, в детские годы Чосера называвшаяся улицей Цветной Таверны. В нескольких

ярдах оттуда был Стил-Ярд – охраняемая зона, где жили и работали немецкие купцы; возле

набережной селились колонией и генуэзские купцы, – существует предположение, что

знанием итальянского Чосер обязан общению с ними в ранние его годы. Несомненно, местом

его взросления стал город космополитический.

Таким образом, можно легко представить себе Чосера на одной из главнейших из

лондонских артерий – Чипсайде, улице, с которой он был связан всю свою жизнь. Он был

поэтом скорее рассвета, чем заката, и человеком более средневековым, нежели современным, и пробуждался на рассвете вместе со всем средневековым Чипсайдом. За час до восхода

солнца, с ударами колокола на церкви Святого Фомы Эконского на углу Скобяной улицы, открывались главные городские ворота, впуская в еще погруженный во тьму город

лоточников и разносчиков, торговцев фруктами с корзинками крыжовника и яблок, поденщиков и подмастерьев, а также слуг, живших за городскими стенами в тесных и

вонючих предместьях Лондона и пригороде. Колокольным звоном всех церквей отмечался

конец ночного дозора, но к тому времени лондонский рабочий люд по большей части был

уже на ногах и успевал помыться и приготовиться к новому дню. Ходил стишок: В пять вставать, обедать в девять,

В пять за ужин, в девять – спать,

До ста лет беды не знать.

Чипсайд был улицей широкой, но шумной и вечно запруженной народом. По сторонам

ее шли ряды однотипных деревянных домов в три этажа, с фронтонами, обращенными на

улицу, и верхними этажами, нависающими над дорогой; дома эти были ярких цветов и

украшены затейливой резьбой. Строились они на каменном фундаменте, а выше были

бревенчатыми. Встречались дома и поменьше – в два этажа, были и совсем крохотные – в

одну комнату, разделенную перегородками, – дома бедняков.

Эти, как их называли, “развалюхи” можно было углядеть где-нибудь в переулках, отходивших от главной артерии. И все же Чипсайд славилась своими лавками и торговлей.

На одном ее конце, вблизи Старого Приказа и Святой Марии Вулчерчской, находился

Скотный рынок, где торговали мясом и живностью. На другом конце Чипсайда, возле улицы

Четок и собора Святого Павла, тоже располагался большой крытый рынок, куда торговцы

свозили свои короба. Но в основном преобладали мелкие лавки, лавочки и склады товара, встречавшиеся через каждые десять футов. Любая область торговли имела на улице

определенное место, так, например, ювелиры располагались между Пятничной и Хлебной; из

сумрака их лавок на Чосера глядели выставленные на продажу ложки и чаши, позолоченные

серебряные распятия, янтарные или коралловые четки. Пятничная улица была названа по

Рыбному рынку, торговавшему на ней по пятницам, а на Хлебной были заведения

булочников и съестные лавки, где за пенни можно было купить десяток яиц или зажаренного

жаворонка, а за пять пенсов – целую курицу в тесте. Непосредственно за ювелирами между

Пятничной и Боу-стрит находились лавки торговцев тканями с их шелками и прочими

материями, напротив обосновались галантерейщики – там торговали шляпами, кружевами, футлярами для перьев. Иные лавки специализировались на игрушках, лекарствах, пряностях

и всевозможных мелочах. На отходившей от Чипсайда улице Четос торговали книгами и

марками, псалтырями, календарями, требниками, молитвенниками и лечебниками. Знак, указывающий на предмет торговли, вывешивался на столбе, помимо этого деревянные стены

заведения украшались соответствующими изображениями. Крышами лавок часто служили

нависавшие над ними верхний этаж или надстройка, где в одной или двух комнатах жили

лавочники с семьями. Если в доме был погребок или подпол, его использовали для хранения

товара или же припасов, в числе которых на первом месте находился эль.

Среди одноэтажных хибарок и двухэтажных строений с беленными известкой стенами

и соломенной кровлей мелькали пустыри и садики. По улочкам и переулкам, между лавками

и жилыми домами, заборами и складами бродили куры и утки, овцы и свиньи. Мостовые

были сильно разбиты, всюду высились кучи мусора и навоза, ждущие уборщика или

золотаря. В воздухе стоял запах горелых дров и битума, свалки и гниющей требухи.

С восходом солнца открывались главные городские ворота, и от Майл-энда начинали

тянуться вереницы подвод с хлебом: пекари везли на лондонские улицы свой драгоценный

груз, среди которого лучшим почитали хлеб с изюмом и цукатами и худшим – так

называемый “таможенный”. Лошади и экипажи также начинали прокладывать себе путь, протискиваясь по узким улицам между носильщиками, торговцами и водоносами. Город

беспрерывно разрастался, и всюду кипела стройка. К концу XIV века Лондон насчитывал, по

различным оценкам, от сорока до пятидесяти тысяч жителей, но, какова бы ни была

плотность населения в пределах квадратной мили, внутри городских стен стоял

непрекращавшийся шум и гвалт и кипела жизнь. Лондонцев можно было уподобить

пчелиному рою, вечно занятому своим делом, но если тронуть – весьма опасному. Однако

звучавшие на лондонских улицах утренние приветствия были доброжелательными:

“Благослови тебя Господь…”, “Спаси тебя Боже”, “Бог в помощь”, “Доброго дня, хорошей