Чрезвычайное

Он довольно заносчиво спросил:

– Что вам угодно?

– Хозяина.

– Занят.

– А вы-то, извините, кто здесь?
– поинтересовался я.

– Я друг этого дома!
– с такой напыщенностью заявил он, что я не удержался от улыбки.

– Тогда во имя этой дружбы не откажите в любезности, позовите ко мне Евгения Ивановича.

И пока он ходил, я сообразил: для темных старух "просвещенные" речи бывшего учителя математики, наверно, слишком заумны, у него свой круг поклонников, людей с претензией на образование, и Ванька Кучерявый, читающий со слезой за стакан водки "Москву кабацкую", один из них. Друг дома - смех и слезы.

Хозяин проверял взятки в ульях, вышел ко мне в белом несвежем халате, в шляпе с закинутой наверх сеткой. Увидел и заметно смутился, сразу же закосил глазами в сторону, но улыбнулся смущенно.

– Анатолий Матвеевич! Рад вас видеть... В дом пойдемте. Может, самовар?.. Мед свежий...

– Нет, спасибо, я на одну минуту.

– Тогда вот сюда, в тень.

Мы уселись на скамеечку под унылой от старости черемухой. Уселись и замолчали...

Ванька Кучерявый стал в стороне, уставился в пространство, приосанился в красноречивой позе: я почтителен, но независим.

Широкое каменно-тяжелое лицо, все тот же убегающий взгляд, мослоковатые крупные руки, неловко лежащие на коленях. Изменился лишь чуть-чуть - каменное лицо покрывает какое-то благодушное маслице...

– Анатолий Матвеевич, - первым заговорил Морщихин, - из всех людей, с кем я тогда сталкивался, единственно о ком сейчас думаю с глубочайшим уважением, это о вас.

– Теперь приходится сталкиваться с другими?

– Что ж, - нахмурился Морщихин, - другая жизнь, другие знакомства.

– Вы, вижу, не очень-то убиваетесь?

– Я теперь могу быть самим собой.

– То есть проживать день за днем среди ульев и кустов малины, а в свободное время втолковывать, какая связь между теорией Лобачевского и святой троицей?

– Анатолий Матвеевич, - суховато, но с достоинством ответил Морщихин, - зачем колоть этим глаза? Если к вам придут за словом утешения, неужели вы отвернетесь, прогоните людей от себя? Не могу гнать и я.

– Помните, вы говорили: какой, мол, вы воин. А уже я тогда знал - развяжи вам руки, непременно будете воином.

– Называйте меня воином, коль вам нравится. Только вреда от моей так называемой воинственности никому нет.

– Слушайте, Евгений Иванович.
– Я, не надеясь поймать его взгляд, уставился в брови.
– Если до меня дойдет слух, что к вам на ваши безвредные беседы ходят ученики, будете иметь дело со мной.

Раньше я его жалел - сирота в этом мире. Теперь другой человек. Не надо скрываться, кончилась раздвоенность, обрел душевный покой, и эти ульи, сад, благополучное маслице на лице - сиротой не назовешь.

Он угрюмо молчал, и я поднялся.

– Запомните, что я сказал!

Ванька Кучерявый открывал мне калитку. Он не слышал нашего разговора, а видел только, что хозяин был со мной радушен.

– Умнейшая голова, - доверчиво сообщил он, кивая пыльной шевелюрой в сторону Морщихина.
– Преклоняюсь!

Э-эх! Все равно, жаль его. Преклонение Ванек Кучерявых, довольство этим - что за жизнь! Раньше просто жалел, теперь в жалости - брезгливость.

Едва вышел на улицу, как первый же встречный произнес:

– Анатолий Матвеевич, здравствуйте!

Я поднял голову - Тося Лубкова! Только что с базара, нагружена кошелками, из которых торчат кочаны капусты. Загорелая, довольная, глядит с непривычным для меня доверчивым радушием. Тося предложила заглянуть к ней на дом, и я не отказался.

В маленькой комнате пусто и по-нежилому чисто. Молодожены еще порядком не устроились, мебель самая случайная - у стены шифоньер, пахнущий свежим лаком, стулья и стол старые, принесенные, верно, из родительского дома, в углу этажерка, такая же новенькая, как и шифоньер. На ней - салфеточка, вышитая крестиком, и одиноко тоскует знакомый мне фарфоровый пастушок. На стене единственное украшение - увеличенная фотография молодоженов. Тосина голова склонена к голове мужа. У парня круглое, девичье лицо, губы бантиком. На подоконник брошена книга, растрепанная и замусоленная до невозможности. Я взял ее в руки. Бог ты мой! Быть не может, Тосе же преподавал литературу Аркадий Никанорович, педагог серьезный. "Владычица любви, или Зеленая шляпка"!

– Это ты читаешь?

– Да некогда мне теперь... Муж вот принес...
– Слово "муж" выговорила с трудом, застенчиво, еще не привыкла к нему.

– Ну, а дневник вела когда-то. Теперь ведешь?

– Вы о том?.. И думать не думаю. Муж не верит, и я тоже.

Тося стояла передо мной в легком ситцевом платьице, загорелая, крепкая, незаметно в ней прежней вяловатости, но и в глазах нельзя уловить былой тревоги, они какие-то доверчиво-пустынные. Простодушная доверчивость и в складке свежих губ, настолько простодушная, что отдает постностью. И почему-то при виде ее свежих губ приходит на ум крамольная мысль, что это молодое, загорелое лицо со временем оплывет, одрябнет, станет рыхлым, как у ее матери.

Думать не думает, не верит. Уж лучше бы верила да думала. Думающего можно убедить, доказать ему, а тут - не думает, не сомневается, не тревожится. Где уж бессмертие души, мирно дотянуть до могилы, с миром почить навеки. Был человек и не оставил следа.

Я еще раз кинул взгляд на фотографию, где к Тосиной голове прислонилась голова парня, сладенько сложившего губы, простился и вышел.

Сколько прошло времени с того весеннего вечера, когда я разговаривал с Тосей, - всего месяцев пять, не больше. Так быстро измениться! Впрочем, нет ничего удивительного! Искала опекунов. Надеялась найти в лице бога, а нашла более реального опекуна - этого паренька с губами сердечком. Теперь бог - просто помеха. Поздравьте мир с новым обывателем! Упрекните за это школу, в которой училась Тося Лубкова. Нет! Отвергаю упреки! Школа только тогда всемогуща, когда рука об руку идет с ней семья и общественность. Лубков не пошел с нами, а он был и семья и общественность. Поздравьте мир с новым обывателем!

Встреча с Тосей встряхнула меня, я сразу перестал быть отдыхающим!

В кабинете у Ващенкова был народ. На этот раз говорили не о севе, а об уборке. Я терпеливо пережидал всех.

Ващенков еще более высох, еще глубже запали его глаза, мясистый нос сильней выдавался вперед. Но держался Ващенков развязней, по тому, как говорил с людьми, как вставлял шутки, чувствовалась в нем какая-то легкость.

Мы остались вдвоем. Ващенков долго-долго с блуждающей улыбкой разглядывал меня, и глаза его весело искрились из глазниц.

– Хорош, - определил он наконец.

– И я так думаю, - согласился я.

– Значит, начнем?

– Начнем...

Открылась дверь, улыбка исчезла с лица Ващенкова, искристость в глазах потухла.

Вошел Лубков. Грудь, обтянутая новенькой, песочного цвета гимнастеркой, мягко поскрипывают хромовые сапожки, нисколько не изменившийся, он самоуверенно прошел, положил на стол Ващенкову какие-то бумаги и только после этого повернулся ко мне.

– Как ваше здоровье, т-варищ Махотин?