Что мне делать без тебя?

– Неважно сколько... Много, и все. Я прилетел сегодня утром, остановился в гостинице. И сразу эта ваша промозглая Москва! Говорят, кругом грипп. Здесь только мертвый не заразится! Гомон, суета, толпы на улицах... Ты редко выходишь? Смотри не простудись.

– Реже некуда, - проворчал старый поэт.
– Опять вам "эта наша Москва" не угодила! Несчастный город! Стало просто модным без конца ругать его последними словами! Люди сами сделали его таким, каков он есть. И теперь недовольны. А ты вообще сбежал в Европу чуть ли не двадцать лет назад. Ну, как, посмотрел на русалочку? Ты все мечтал тогда ее увидеть. Помнишь, шутил: вот только увижу - и вернусь. Что ж не вернулся? Или так и не увидел?

Глаза из-под очков смотрели остро и насмешливо.

– Увидел... И русалочку, и многое другое.

– Много других русалочек?
– уточнил поэт.

Малахов улыбнулся.

– А ты ведь ждешь кого-то. Стол накрыли задолго до моего звонка, и цветы, и вино, и фрукты поджидали совсем не меня.

– Чего в тебе всегда было с избытком - так это тонкости, - удовлетворенно заметил поэт.
– Было и осталось. Европа не слишком изменила тебя. Но почему ты думаешь, что я теперь живу в полном одиночестве и ко мне только изредка, ненадолго заглядывают европейские бродяги в джинсах, вроде тебя?

Валерий в изумлении откинулся на спинку кресла. Какие еще сюрпризы преподнесет ему за сегодняшний вечер старый друг?

– Ты пытаешься вспомнить, сколько мне лет?

Ему тоже нельзя было отказать в тонкости.

– Не трудись, не считай. И не беспокойся - моя девочка придет нескоро, так что мы успеем с тобой обо всем поговорить.

Малахов не выдержал и фыркнул, а потом, не в силах сдерживаться, захохотал на всю комнату. Поэт смотрел строго, нахмурившись, но его хватило ненадолго, и он внезапно засмеялся, показав вставные, отлично сделанные зубные протезы.

– А ты думал, что я записался в монахи, пока ты шлялся по Европе?
– ворчливо бормотнул он, разливая вино.
– Надеюсь, пить ты не разучился?

– Никогда!
– бодро отозвался Валерий.
– Но и не научился есть, как ты. По-прежнему обожаю колбасу, телятину и сосиски.

– Помню, помню, как же, - сердито сказал поэт, рассматривая на свет вино в бокале, - твой ужасный вечный ростбиф с кровью. Дрянь невероятная! То-то, я смотрю, животик у тебя вроде не уменьшился. И лысинка тоже.

Валерий вздохнул и с легкой ненавистью осмотрел сначала себя, а потом стол, сервированный исключительно разнообразными фруктами.

– Ну, рассказывай, - пригубив вино, попросил поэт.
– Как тебе жилось? Почему ты вдруг вернулся? Надолго ли?

– Навсегда, - выдохнул Малахов.
– Рассказывать, прости, ни о чем не хочется, но в этом городе легко затеряться. Я приехал, чтобы исчезнуть...

– Опять ему город виноват! Затеряться можно где угодно, забейся только в щель, как таракан. А щели повсюду найдутся, для чего тебе понадобилась Москва? Я иногда вижу твою Эмму. И Семена. У него уже двое малышей.

Гость с досадой отставил недопитый бокал и взял из вазы яблоко.

– Я бы умер с тоски с твоими фруктами. И с Эммой в придачу. И с Москвой.

– Зачем же ты тогда вернулся? Чтобы все-таки умереть с тоски?

– Я там никому не нужен, Глеб, - тихо сказал Валерий, глотая слова. Он был явно в разладе с действительностью.
– Ни там, ни здесь. Везде одна горечь, хлористый кальций во рту... Выяснилось, что я всю жизнь искал землю или людей, которым оказался бы необходим. Но понял это совсем недавно.

Хозяин неопределенно хмыкнул.

– Землю или людей... Так ты думаешь, России или Америке нужен я? Разве они нуждаются в поэтах? А люди сами не знают, что им нужно. И часто узнают об этом лишь на смертном одре. Или никогда не узнают. Только все одинаково несчастны. Но я всегда тебе говорил, что если бы ты ел апельсины вместо мерзкой животной гнили, то не стал бы такой рефлексирующей распадающейся личностью. У тебя анемия, и тебе как раз нужны гранаты. Вот это я твердо знаю.

– Боже мой, какой ты циник, Глеб! Нельзя сводить жизнь к диетам и физиологии.

– Да, старый опытный циник! А поэтому хорошо знаю, что можно и что нельзя, - с удовольствием заявил поэт.
– Но ты вспомнил Бога, и это прекрасно. Раньше ты никогда не обращался к святыням. Все же Европа кое-чему тебя научила, отдадим ей должное!
– И он снова пригубил вино.

Гость встал и направился к бюро, которое притягивало его все сильнее и сильнее. Ладони в одно мгновение стали влажными, голову сдавило металлическим обручем.

– Где сейчас Олеся?
– глухо спросил Валерий, глядя в светлые глаза, уставившиеся на него со старой фотографии.

Женщина, которая смотрит...

Теперь изумился поэт. И почти угадал истину.

– Уж не хочешь ли ты сказать, что приехал к ней? И поэтому без малого час морочишь мне голову своей дурацкой гнилой философией? А где ей быть, твоей Олесе? Пасет в Переделкино Полину и Боба. С тех пор, как уехала туда, вернувшись из Филадельфии. И этого, как его...
– Глеб брезгливо поморщился, - этого вашего Карена. Ты прекрасно помнишь его не хуже меня.

Да, Валерий помнил. Такое забыть невозможно. Вот на фотокарточке и Полина с ее неизменной, слегка блуждающей улыбкой. Похожа на мать, но значительно крупнее, и черты лица нечеткие, словно смазанные.

– Мартышка Поля надумала учиться. Хотя, на мой взгляд, она прекрасно работала в косметическом салоне. Она, кстати, разошлась с Левоном. Боб учится в гимназии. Он шалопай, каких свет не видывал. Если честно, я не люблю его. А моя Арина, посмотри, - поэт повернул к гостю одну из фотографий, - превратилась в настоящую красавицу.

Малахов глянул на дочь Глеба от второго брака, и удивился, какой она стала взрослой, красивой женщиной. И Олеся, наверное, тоже изменилась...

– Зато моя старшая совсем не постарела, - снова четко вычислил его мысли Витковский.
– Такая же сопливая худыха, но что-то в ней надломилось. По-моему, она сломалась в тот момент, когда ты неожиданно бросил школу и все свои дела на бестолковую курицу Эмму и улетел в Европу.

– Неправда!
– закричал Валерий, поворачиваясь к Глебу.
– Это произошло намного позже!

– А-а! Вот оно что! И когда же ты виделся с Олесей?

– Давно!
– буркнул Малахов.
– Девять лет назад. Она прилетала ко мне в Мюнхен. Мы провели два часа в машине... Господи, два часа в машине за пятнадцать лет!

– Ну, знаешь, - насмешливо протянул Глеб, - за два часа можно успеть очень много... Это просто, как апельсин.

– Молчи, старый циник!
– в сердцах закричал Валерий.
– Ты никогда никого не понимал! Ни меня, ни Олеси!