Что немцу хорошо, то русскому смерть

— Ваш отец… отказывается ссужать вас своей кровью? И, кстати, почему не работает ваша?

— А он ублюдок, как выяснилось, — Оспа из своего угла мило улыбается.

Делаю сразу два вывода: Оспа немецким владеет уверенно, а вот Гюнтер русским — нет. Вон как крутит башкой и хмурит брови, глядя на Оспу, который внезапно заговорил со мной на родном языке. Даже переспрашивает:

— Что такое ублюдок?

— Бастард. Незаконнорожденный, — поясняю я невинным тоном.

Гюнтер разве что зубами не скрипит, но что поделать — таковы факты.

— А как все-таки вскрылся факт грехопадения вашей матушки?

— Пентаграмма, черт побери.

Немчик отворачивается, переживая в очередной раз свой позор и свою неудачу, а Оспа поясняет. Опять-таки по-русски.

— Ваш отец, когда рассказал своему мнимому сыну о том, что Унгерны были большими мастерами прятать добро, заговаривая его на свою кровь, продемонстрировал кое-что. У него имелась золотая табличка с выгравированной на ней пентаграммой. Такой своеобразный экспресс-тест. Уколол себе палец, капнул, и сразу понятно — Унгерн ты или так, погулять вышел. Только наш умник, прежде чем свою кровь проверить, успел ещё тех дел наворотить. Еще бы. Он ведь не сомневался в том, что уж он-то — истинный Унгерн, потомок древнего рода и практически барон в каком-то там лохматом поколении. А оказалось — фальшивка.

— Но зачем ему я? Зачем эта морока с похищением? Ведь он мог попросить отца…

— Неа. Не мог. Те самые бумаги, которые нас сюда и привели, он у отца-то и выкрал, а потом старикана просто грохнул. Отравил чем-то. По-бабски. Убить как мужчина, глядя в глаза, он, по-моему, просто не в состоянии. Идиот!

— Представляю, как он бесился, когда понял все…

— Это точно. Бесился преизрядно. После того, как выяснилось, что с помощью его крови схрон не вскрыть, он сделал генетический анализ. Сдал образец волос ридриха Унгерна и клочок шерсти со своего чубчика. Так вот — ничего общего. Тогда-то и выяснилось окончательно, то мамашка нагуляла парня где-то на стороне. Поняв это, он и решил найти тебя. Но чтобы снова не лохануться, поначалу нанял парня, чтобы он добыл ему какое-то количество твоей крови. Пентаграмма показала — ты истинная Унгерн. Так что золотишко мы все равно найдем…

Гюнтер уже какое-то время что-то гневно говорит, но только теперь я обращаю на него внимание. До этого рассказ Оспы мне казалось более важным.

— Я настаиваю на том, чтобы в моем присутствии вы говорили по-немецки!

— Яволь, босс! — ухмыляясь отзывается Оспа.

— А что за бумаги, которые привели вас сюда? Откуда они взялись у отца? — я тоже перехожу на немецкий.

— О! Об этом он рассказывать любил.

Если кратко, то рассказ Гюнтера таков: отец моего отца, соответственно мой дед, Генрих Унгерн, оказывается, как и я был историком и имел доступ к самым разным архивам. В сорок пятом, когда советские войска крошили остатки фашистской армии в Берлине, он, как видно, не растерялся и притаранил домой несколько ящиков с интереснейшими, как он сказал, семейными документами. Помимо той самой пластины с пентаграммой, рассказов о Крестовых походах и прочего, там нашлись и письма барона Романа Федоровича Унгерна фон Штернберга к немецкой родне (в России ему, как видно, писать было некому, революция раскидала или просто пожрала всех). Из них-то много лет спустя мой отец, Фридрих Унгерн, и узнал о том, что где-то на просторах огромной России у него есть не только дочь, но и хранится «фамильное золото» запечатанное фирменным унгеровским заговором «на кровь». На свою голову как-то за бутылочкой шнапса он не удержался и об этом своем открытии рассказал подросшему и возмужавшему сыну… Хорошо же он его воспитал!

— Но почему, если эти бумаги просто лежали в архиве, ими не заинтересовался кто-то раньше? Как получилось, что тот же мой дед не стал искать клад?

— Ань, — это уже Оспа. — Ну мозг-то включи. Кто бы позволил иностранцу что-то там такое искать на широких просторах СССР? Отсюда до Монгольской границы всего пятьдесят км. А в приграничные зоны, насколько я знаю, иностранцам вообще ход заказан был. Сунулся бы, его бы замели на счет раз!

Киваю. Прав. Потом, в девяностых, уже можно было и искать что угодно, и вывозить что хочешь, но дед умер, или уже не в силах был кладоискательством страдать, а Фридрих Унгерн, надо полагать, в ту пору семейной историей интересовался мало. Зачем история молодым? Вот когда начала подступать старость, сел разбирать бумаги, оставленные ему отцом. Сел и на свою беду нашел…

С этим понятно. Ясно и с Павлом, и с первой попыткой похитить меня, когда в заложницах по ошибке оказалась Маша. Но зачем было стрелять в меня на Тверской, возле «Пилзнер Урквела»? Об этом и спрашиваю. Гюнтер только таращит на меня глаза.

— Это вы что-то перепутали. Может не в вас, а в кого-то другого стреляли?

— Странно… Какая-то ерунда получается…

Оспа тоже недоумевает, причем опять по-русски:

— А ты что ль подумала, что это немчик твой? Не-е-ет. Как бы он без твоей особы до золотишка бы тогда добрался?

— А где, кстати, все?

— Здесь, неподалеку. Подобраться, правда сложновато. В том доме, где был штаб Унгерна, и в подвале которого он и соорудил тайник, теперь сельское отделение полиции располагается.

Начинаю смеяться. Оба смотрят на меня довольно-таки злобно. Гюнтер потому, что опять ничего не понимает, Оспа по другой причине. Но по-моему это великолепная шутка судьбы. Из разряда — близок локоть, а не укусишь.

— Ну и что вы в связи с этим предполагаете делать?

— Уже делаем, и ты нам в этих наших делах прекрасненько поможешь.

Понимаю, что он имеет в виду, довольно быстро.

Оказывается, дом в котором мы сейчас сидим, и который принадлежит глухонемому Фонарю, — расположен наискосок от бывшего штаба Унгерна, а нынешнего полицейского участка. Только улицу перейти. Или прокопать…

Объясняет Оспа это мне дорогой. А путь наш из сухой и уютной горницы лежит в подвал, в одном из помещений которого берет свое начало довольно-таки широкий подземный ход. Сделан он по всем правилам шахтерского искусства — потолок грамотно подперт деревянными столбами и досками в распор. Вот только ход этот пока что никуда не ведет.

— Еще метров десять копать. Ты этим и займешься. Не будешь копать — не будем кормить. Будешь копать плохо, и есть тоже будешь плохо. За ударный труд — десерт. Все поняла? Приступишь прямо с утра, а то я себе уже все руки сбил, блин!

На ночь меня запирают в какой-то задней комнате, в которой окна снаружи забиты досками крест-накрест. Здесь есть кровать, покрытая битым молью шерстяным солдатским одеялом. Подушка выглядит так, что я ее отправляю в угол комнатенки. На ней не то что спать, сидеть и то противно.

Матрац, правда, не лучше… Пропади оно все!

Утром невыспавшаяся и злая приступаю к трудам своим неправедным. И уже через полчаса выбиваюсь из сил. Это вам не на даче у Сашки вскопать грядочку, которую рыхлят и холят ежегодно. Здесь земля спекшаяся, глинистая. Лопата от нее так и отскакивает, откалывая какие-то жалкие кусочки. Может пусть уж лучше сразу убьют?.. Фонарь некоторое время следит за моими действиями, потом уходит и приводит за собой Оспу. Теперь и он имеет возможность полюбоваться на то, как «легко» у меня продвигается дело.

— Тьфу ты!

Отталкивает меня и сам берется за лопату.

— С такими темпами мы до осени копать будем. Ладно. Будешь тачку с землей возить. А потом пойдешь нам жрать приготовишь. Все поняла, фройляйн Унгерн?

— А что герр Унгерн в раскопках не участвует? Белы ручки боится ободрать?

В ответ только смотрит злобно. Значит угадала. Мой сводный братец (формально-то все так и есть!) предпочитает использовать наемный труд. Какое-то время действительно занимаюсь тем, что вожу туда-сюда тачку с землей, которую удается отколупать Оспе. Отвожу ее к небольшому подъемнику, за которым работает Фонарь. Куда уж он потом выкопанный грунт девает — непонятно. Может, на зло соседям ночами сельский колодец засыпает? Или делает каменистую горку для редких альпийских растений? Тогда, правда, получится не горка, а целый Эверест. Точнее Монблан, раз уж речь зашла об Альпах.