Что сказал табачник с Табачной улицы. Киносценарии

«Зверя» ошвартовали на пирсе подплава за красными оружейными мастерскими. Тасю и Агнию, которые приехали на Молибогиной телеге, туда не пустили. Командир со «рцами» попросил принести документы, подтверждающие родственные связи или регистрацию брака, и добавил, кивнув волевым выбритым подбородком на лоб Агнии, разбитый и перепачканный ржавчиной:

— Вы бы умылись, гражданочка, — постоял, козырнул и ушел.

Они долго сидели под дождем на штабеле досок. Когда уже смеркалось, прикатил, разбрызгивая воду, Валерка, он был в огромном брезентовом плаще и сразу позвал Тасю. Чтобы идти подольше, она пошла вокруг лужи.

— Тоська раненый, но живой, — деловито сказал Валерка, — как говорится, жить будет, но петь никогда… Зато представлен к ордену Нахимова, во какой орденище, — он показал здоровенную свою ладонь, — еще там трое живые…

По тому, как он говорил, и по тому, что ее не позвали, Агния все поняла, тоже подошла, но спрашивать не стала.

Трамваем приехали старик Чижов и Глафира. Они сидели здесь же на досках, на другом конце, как две корявые птицы, и не разговаривали.

Агния встала и, не прощаясь, пошла к «Бердянску», голова у нее была маленькая, солдатские «прогары» большие и без шнурков, со спины она была похожа на уходящего Чарли Чаплина. Ее догнал Молибога, предложил подвезти, но она с ним не поехала, все шла пешком.

С севера пришел снежный заряд, все вокруг стало белым, как зимой. Старик Чижов и Глафира сидели под падающим снегом и дышали, как рыбы, открывая и закрывая рот.

Весь этот вечер во всех его подробностях Тася будет помнить всю жизнь. Как приехал Валерка и уходила Агния, как приехала жена Дидура в мокрой от снега зеленой кофте и, прижимая кулачок к солнечному сплетению, бегом, через КП побежала на пирс. Как у нее, у Таси тоже болело солнечное сплетение, и она прижимала теплую ладошку, от тепла, казалось, болит меньше. Как она решила уходить, встала, доски подскочили, и упали старики, и они с Молибогой их поднимали. Как прошел к пирсу подплава адмиральский катер, его называли «Петруша». Как после отбоя на кораблях крутили пластинки, а в баню протопал комендантский взвод. Как били склянки на «Ученом Ломоносове». Как подъехала, разбрызгивая воду со снегом, тяжелая черная машина командующего, и офицер со «рцами» в сдвинутой на затылок фуражке усаживал в нее Чижовых, и еще раз, уже в глубине машины, — белое лицо жены Дидура, она дернула бусы, они ей мешали дышать, веревочка лопнула, и бусы рассыпались.

Но ни Тасе, ни старику Чижову, ни даже волевому дежурному со «рцами» не дано было знать, что катер «Петруша» привез командующего и специалистов Главного Морштаба из Москвы, что катер пришвартовался рядом со «Зверем» и что вывод специалистов был единодушен.

— Значит, заключаем, — сухо сказал командующий, — судно поражено наводящимся по винтам устройством, конвои следует оснастить приспособлением, дающим больший звуковой импульс, чем винты… Так, товарищи! — И, глядя на изуродованные и печальные останки «Зверя», добавил: — Считаю, команды обоих судов совершили героический подвиг, именно так, по-другому не назовем…

Медленно, как на фотобумаге при проявке, на порт, на корабли, на скрученного черного «Зверя», на сияющего надраенной медяшкой «Петрушу» накладывается другое изображение — «Зверь» и землечерпалка выходят на траверз острова Моржовый.

Конвой на север, советский флаг, в морских глубинах коварен враг! Уже победа видна, видна, прощай, морячка, — одна, одна! —

поет голос и бренчит, бренчит балалаечка.

Место последнего боя «Зверя» на траверзе острова Моржовый считалось нехорошим — самое лодочное место. И на «Звере» стеклянные рамы в рубке были вынуты по-боевому. Только что прошел снежный заряд, небо в расхлябанных тучах сидело низко, где побелее, где посерее, где скалистые берега, без визира не увидишь. Волна шла длинная, а-ах, а-ах — ахала сзади землечерпалка и кланялась высоким своим ковшом.

Чижов спал в рубке, как всегда спал в походе, в углу, в кресле, оставшемся от старых хозяев рыбаков, вернее, не в кресле, а в сооруженном в нем гнезде из двух жарких овчинных тулупов и реглана. И снилось ему, что соседский бык Крюк на самом деле не бык, а Гитлер, замаскировавшийся под быка.

— Бык Крюк, Тосенька, который тебя гонял, выясняется, не бык, а Гитлер, — говорит ему мама, она большая, широкоплечая и грудастая. Как Тася. Мелкая чижовская порода шла от деда. — Его сейчас, Тосенька, арестуют, вот какая радость! — И они бегут смотреть, как его будут арестовывать.

Бык Крюк стоит за обвязкой огорода, действительно, не то бык, не то Гитлер, одна нога в высоком лакированном сапоге, на этом и попался, и знакомая челочка, как раньше-то не замечали. Оттого, что все оказалось так легко и просто, и оттого, что Крюка сейчас арестуют и все кончится, все радовались, ликовали и пели. На огороде стоял грузовик, начхоз продавал детям лимонад и пирожки, и чей-то голос сказал:

— Право двадцать. Вижу шапку дыма.

А голос Макаревича ответил:

— Шлейф от тучи… Внимательнее, сигнальщик!

Чижов заставил себя проснуться, вытер рукавом тулупа лицо и спросил Макаревича, в чем дело.

— Шлейф от тучи… Отдыхай, командир, — сказал Макаревич, лицо его на ветру было красное, почти бурое, у них у всех к концу вахты делались такие лица. — Примерещилось сигнальщику… Скоро ведьму на помеле видеть будут… Вестовой, погорячее чаю! Черт-те знает!..

Хлоп-хлоп, хлоп-хлоп — «Зверь» наползал на волну, чехлы на носовом орудии сняты, за орудием дальше горизонт, серая студеная вода, в темном небе разрывы, не то что чистое небо, тоже облака, светлые дыры, кажется, там сейчас бог на коне появится, но бога нет, а есть не то шлейф от облака, не то дым.

— Черт-те знает… — Чижов вылез из гнезда, на ветру сразу зазнобило, ему не нравился этот шлейф, и он сразу подумал, что сигнальщик, а не Макаревич прав, но покуда промолчал.

Макаревич это молчание понял и стал искать папиросы.

— Скоро Дровяное, — он поправил воротник чижовского реглана, — какой же дым, никакого не может быть дыма, — достал таблетку фенамина и проглотил, поморщившись.

— Ты кончай эту дрянь кушать, — сказал ему Чижов, — выброси вовсе… Я и лекпому скажу. Пусть иностранцы кушают…

Макаревич промолчал, все глядел на этот не то дым, не то шлейф. И опять поморщился.

— «Под ним струя светлей лазури, над ним луч солнца золотой…» — пробормотал он.

Со своего места Чижов видел акустика, когда на зигзаге волна хлопала «Зверя» по скуле, лицо акустика болезненно дергалось. Пронзительно насвистывая «Темную ночь», на палубу поднялся Черемыш, и на мостике сразу запахло цветочными духами.

— С днем рождения, командир, — сказал Черемыш, втягивая холодный с брызгами воздух, и протянул Чижову дюралевый портсигар, — здесь я ордена вырезал, а здесь чистое место, разживетесь, дорежу… Рай, кто понимает, — сказал, вглядываясь туда, куда смотрели все, — плыл какой-нибудь грек под парусом, вез бычки в томате и не подозревал, что на него с высокой скалы глядит Пушкин…

А-ах, а-ах — стонала сзади землечерпалка.

— Почему Пушкин? — вскинулся Макаревич. — Ты же офицер все-таки, а не… — и замолчал.

— Ну не Пушкин, — мягко согласился Черемыш, фуражку у него сдуло, он ее поймал и отряхнул об колено, — ехал грека через реку, — бормотал он, — видит грека в реке дым… А ведь это дым, а, командир?!

— Не люблю, когда офицеры душатся, — сказал Макаревич, надеясь, что это не дым, но уже понимая, что, скорее всего, ошибся.