Что сказал табачник с Табачной улицы. Киносценарии

— «Без стыда», по-моему, — сказал Чижов.

— Может, так, — засмеялся начхоз.

— Ты чего? — спросил Чижов.

— Да я вспомнил, как товарищ Черемыш товарищу Макаревичу шнурки на ботинках бритвочкой подрезал, тот потянет — трах, и ко мне: что у вас, начхоз, за шнурки…

Чижов тоже вспомнил и засмеялся.

— Трах, — смеялся начхоз, — и две половинки, так и не узнал…

Они каждый день говорили о них, как о живых.

— А пластинку про валенки тоже товарищ Черемыш принес, в том смысле, что я на обуви экономил, надо же, придумал, — и покрутил головой, будто опять обиделся.

— Камрад, камрад, си-га-ре-та, — позвал их с носа баржи какой-то фриц.

— Вот хрен тебе, — сказал ему начхоз.

У пятого причала, где раньше стоял «Бердянск», они отшвартовались. Вода была гладкая, а небо низкое. Домой в часы, когда не ходили трамваи, Чижов ездил на трофейной мотоциклетке. Дом теперь казался огромным и гулким, эвакуированные разъехались, отец без них скучал и писал им письма.

— Валерку не бери, — закричала из окна Тася, — я ему сказала, чтобы он валил!

— Цыц, — рассердился Чижов, — это еще что?!

— Потому что ты не поёшь, — возмутилась Тася, — а треплетесь…

— Пусть басню читает про мартышку и очки, — предложил из другого окна старик Чижов.

— Ему петь, папа, надо, а не читать… тем более ребеночек может усвоить заикание.

— Опомнись, Таисья, — взвыла из-за сараев невидимая Глафира, — что же, если у кобеля обрубленный хвост, у щенка тоже хвоста не будет?

— Нет, но если кобель, например, немой?!

— Тася, — рассердился Чижов и завел в сарай мотоцикл.

— Немой кобель, тьфу, — прошелестела мимо сарая Глафира с дровами, громко возмущаться не смела. Тася держала семью в строгости.

Тася вышла на крыльцо, она была беременна, на восьмом месяце и от этого и от того, что на ней было теплое пальто, казалась огромной. И Чижов из сарая залюбовался ею. Старик Чижов, в нательной рубахе, тащил за ней зюйдвестку.

— Вы мне еще бурку наденьте, папа, — кокетничала Тася.

Подкатил Валерка с новым черпаком и книжкой.

— Песенник! — крикнул он Тасе. — Но песни исключительно вогульские, — и захохотал: — «Не шей ты мне, маменька, девичий сарафан…»

Глафира поставила Валерке в багажник коляски корзинку с едой.

— Ух, хлама у тебя, — бормотала она, — ух, хлама…

Втроем они двинулись к реке. Пиратка на непослушных ревматических ногах тащился сзади. Было раннее утро, улица спала, лежал туман, и верхушка артиллерийского погреба с бузиной была в тумане.

Шла корюшка, мальчишки и бабы ловили ее с плотиков и лодок. Валерка перебрался с коляски в баркас. Валеркина тетка специально пришла к мосткам, заперла коляску в свой сарайчик и ключ отдала Чижову.

Чижов оттолкнулся веслом, течение здесь было сильное, и мостики, и берег, и Валеркина тетка, болтающая с соседкой, стали быстро удаляться.

— Теперь гляди, — сказал Валерка, — черпак моей конструкции — ручка, можно глушить рыбу, в ручке — зажигалка… здесь резинка, так… чтоб не скользко. У меня Америка патент покупает.

Чижов разгонял баркас по течению, весла ложились ловко, без всплеска, вода билась под днищем, он взглянул на Тасю, увидел, что она зевает и раздражается, мигнул Валерке.

— Ладно, — сказал Валерка, — я буду говорить, а ты мне в ответ пой, как в опере. Я, например, сказал про черпак, а ты: ну и руки, что за руки, а-а-а-ах, не какие-нибудь крюки…

— Последний раз с тобой еду, — обозлилась Тася, — из любого важного дела ты, Валерик…

— Ладно, — сказал Чижов и засмеялся, — ты «Шумел, горел пожар московский» знаешь? Тогда давай.

— «Шумел, горел пожар московский…» — затянул Валерка, пел он сипло, но неплохо.

— «Дым расстилался над рекой…» — подтянул Чижов.

Неожиданно они услышали сирену и выстрелы из ракетницы, красные ракеты летели в небо и рассыпались там в белом зыбком тумане, потом увидели «Витязя» с медной трубой. Труба чадила черным, как сажа, дымом, «Витязь» мчался от порта на такой скорости, что у носа нависли белые пенные усы, там непрерывно били в рынду, с палубы двое палили из ракетниц. А-а-а-а — выла сирена на «Витязе».

— Пожар, что ли? — испугался Чижов. — Машину запорют, паразиты, под суд пойдут.

Бах! — вспыхнуло на «Витязе», оттуда выбросили в реку бочку с дымом.

Тах-тах-тах — били ракетницы.

— Это война кончилась! — вдруг закричала Тася. — Война кончилась, дураки, при чем пожар, это война, война кончилась!..

Чижов бросил весла, волна от «Витязя» ударила в борт, баркас закачался, захлюпал и заскрипел.

— Все, все, — говорила Тася и трясла головой, — все!..

Дым от бочки наполз на них, и она стала кашлять.

— Греби отсюда! — крикнула она Чижову, закрывая рот платком, кашляя и плюясь. — Ребеночку вредно! Ну греби же, что же ты не гребешь!..

Чижов греб изо всех сил, и Валерка греб. Когда они выскочили из дыма и Чижов опять бросил весла, они увидели уходящий вдаль «Витязь», машущие руки, фигурки людей на нем и услышали, как в порту на всех кораблях бьют в рынду. То ли от этого рывка на веслах, то ли от испуга за Тасю Чижов ничего сейчас не испытывал, только усталость.

— Профессор Арьев в Ленинграде делает исключительные операции, — сказал Валерка, голос у него был растерянный, такого голоса у Валерки Чижов не знал, — я написал, и военком поддержал, теперь жду ответа.

— Мамочка, моя мамочка, — говорила Тася, — какое счастье, боже мой, какое счастье…

Чижов смотрел на дым, который несло по реке вверх, и вдруг ему показалось, что если сейчас дым разорвет, то оттуда хоть на минуту появится «Зверь», хлопающий брезентовыми обвесами, с высокой трубой, рындой на полубаке и с милыми, дорогими друзьями на мостике. Подул ветер, дым стало разрывать, понимая, что он сходит с ума, Чижов все смотрел в этот дым, смотрел, как дым уходит.