Что сказал табачник с Табачной улицы. Киносценарии

Моросил мелкий дождь, чадили угли, длинные праздничные столы взрывались криками, тостами и пением. Ночь, несмотря на дождь, была теплая, почти душная. Плясали под бубны канатоходцы с маленькими обезьянками на плечах, в круг под натянутый канат вышли грузины и с шашками наголо долго танцевали свой воинственный танец, нежный и не похожий на войну.

Одна за другой выпалили длинные русские пушки, это был знак отхода молодых ко сну. Расстелили шаль, на которую следовало бросать деньги. Лицо у Саадат было закрыто, свадебный костюм напоминал башню, темную и жаркую, она почти ничего не видела, и не слышала почти ничего, и задыхалась от испарины, там, внутри этого кокона, и все же они прошлись в танце по этой шали. Под ноги князья, князьки, ханы и послы бросали деньги кто золотом, кто бумажками. Слуги вокруг вели строгий учет деньгам, дабы не потерять, и запомнить, и доложить. Ноги Саадат разъезжались на скользких от дождя монетах, она чуть не падала. Улан стоял крепко, ноги у него были тяжелые и не скользили, и руки сильные, и он, спокойно улыбаясь, бережно вел ее по этим деньгам. Еще раз ахнули орудия, пугая над морем чаек.

Незнакомые руки взяли Саадат под локти и повели.

Слуги сразу же подняли за углы и осторожно унесли отсыревшую в черных земляных пятнах белую шаль с деньгами. Старик казначей с колокольчиками еще долго ползал по земле, отыскивая, не затерялись ли где монеты, и громко звонил колокольчиком, чтобы гости пропускали его.

Старые кумычки с крепкими сильными руками раздели Саадат. Своих служанок она только на секунду увидела в дверях, их не пропустили, она видела, как Зазу выталкивают, хотела крикнуть, но в это время кумычка больно сжала ее колени, она дернулась и попыталась коленом ударить кумычку в лицо, но руки у той были твердые и сопротивляться им было нельзя.

Вдруг она почувствовала, что ее никто не держит, служанки исчезли, и вошел Улан. Лицо его Саадат не увидела, увидела только черную, заросшую неправдоподобно густыми волосами, будто шубой покрытую широкую грудь, которая надвинулась на нее.

Утром под огромными котлами раздували огонь невыспавшиеся с красными глазами слуги. За стеной мычал забиваемый скот и слышались глухие удары.

Хочбар уезжал, но, когда он сел в седло и тронул лошадь, дорогу ему перегородили четверо нукеров из дворцовой стражи в тяжелых медных шлемах, наплечниках и стальных кольчугах, крепкие и коротконогие.

Шел дождь, земля пропиталась водой, и по медным шлемам и наплечникам нукеров стекли тонкие струи.

Прибежал толмач и сообщил, что ханша хочет видеть Хочбара перед дорогой, и раскрыл над Хочбаром большой цветистый зонт. Под этим зонтом они пошли в сад, покуда они шли, Хочбар слышал за спиной тяжелое металлическое бряканье доспехов. У входа в парк стояли еще два нукера с кривыми персидскими саблями. Огромная собака вдруг вывернулась из-за их ног, вцепилась Хочбару в бурку и рванула. Он схватил ее за загривок. Толмач раскричался, и нукеры отволокли собаку, но рука у Хочбара оказалась покусанной, а бурка порванной.

В саду он первым увидел Улана, тот стоял, широко расставив ноги с маленькой золоченой книжкой в руке, смотрел в нее и слушал грузинского мальчика, который пел, только потом Хочбар увидел Саадат.

Она велела Улану остаться, сама же пошла навстречу.

Улан крикнул, и за ней понесли зонт.

Мальчик-грузин продолжал петь, Улан слушал его, все смотрел в книжечку, сверялся.

Край бурки разорван, висел клок, и это стало неприятно Хочбару. Он остановился, широко расставив ноги, и не пошел дальше, стараясь сохранить на лице невозмутимость и немного ироническое выражение.

Нукер с зонтом споткнулся, на секунду полотенце закрыло сад, а когда открыло — Саадат стояла близко. Лицо у нее было незнакомое, белое, рот большой, его удивило, что она так резко подурнела и изменилась. И он еще думал об этом, пропустив, что она уже говорит.

— Мне понравилось море, — говорила Саадат, — Темир-Хан-Шура намного красивее и богаче нашего дворца… Люди мужественны, но не так злы, ниже ростом, но приветливей… И образованность… Улан говорил со мной все утро, смотри, ему не нужен толмач, когда он говорит с русским или персом…

Теперь грузинский мальчик пел не только Улану. В расшитых заморских кафтанах, треуголках и с белыми тростями, изогнувшись и тоже улыбаясь, стояли иностранцы.

— У него сильные руки, он утомил меня, но я не сержусь, — она говорила, ни разу не моргнув, от всего ее облика повеяло такой силы ненавистью, что Хочбар открыл рот.

— Закрой рот, а то в него влетит птица с моря. Ты будешь жевать перья и ничего не сможешь пересказать отцу.

Позади нее Улан, видно, что-то сказал иностранцам в нелепых чулках, и теперь они с любопытством и восхищением разглядывали Хочбара. Мальчик все пел.

— Я была больна в дороге, — быстро и резко сказала Саадат, — утренние туманы в горах бывают ядовиты. Ты же неосмотрительно вез меня. — Она засмеялась, и Хочбар засмеялся тоже.

— У тебя красивый сад, — сказал он, — я расскажу нуцалу.

Глаза у Саадат сузились.

— Будет лучше, если мои слова передаст кто-нибудь другой. Видишь ли, нуцалы не любят сидеть на корточках у зловонных ям. И просить о чем-нибудь узденей. Это всегда кончается плохо, для узденей конечно. Иди. Стой. У тебя разорвана бурка, тебе дадут новую, эту оставь, — что-то в лице Саадат изменилось.

— И это хорошая бурка, — Хочбар неторопливо повертел головой, — спасибо тебе, я пойду. Прощай и ты, Улан, пусть бог даст тебе всего хорошего, — и, повернувшись, пошел к выходу.

Мальчик-певец сбился на секунду, начал выше и пропел те же слова. Дождь припустил сильнее, слуга нес зонт неловко, и вода попадала Хочбару на лицо. У калитки Хочбар вспомнил, подобрался и, как только вышел, тут же ударил собаку сапогом под вздох, так что та взвыла.

За оградой гнали отару. Он, не оборачиваясь, пошел прямо сквозь эту отару и, садясь на лошадь, услышал, как одна за другой заахали пушки, возвещая начало нового свадебного дня.

Выехав в степь, он сразу пустил лошадь вскачь и стал хлестать ее, а потом поднялся на стременах и завизжал, как визжал в набегах, пугая врагов. И так скакал, пока не выбился из сил.

Тогда он свернул к кочевью, заехал туда и спросил, нет ли в кочевье лекаря, чтобы пустить кровь.

— В Шуре я ел рыбу, к которой не привык, и у меня болит здесь, — он показал на грудь и, обнажив могучую руку, стал ждать, пока женщины принесут таз, а лекарь выправлял нож на камне.

Черная кровь сначала закапала, источаясь мелкими брызгами, потом струей потекла на дно таза.

Боль в груди успокаивалась, и наступал покой.

Папаха Хочбара висела на гвозде у двери. Над Хотадой была гроза, и, когда за открытой дверью гремело, папаха покачивалась. Несмотря на сплошную пелену дождя, день был белым.

— Вода в море горькая, — рассказывал Хочбар, — удивительно, но я не попробовал ее…

— Почему же ты не попробовал? — спросил мальчик, который когда-то кормил сокола.

Хочбар пожал плечами.

— В море плавают огромные рыбы, но я не видел их.