Что сказал табачник с Табачной улицы. Киносценарии

— Почему же ты не постоял на берегу и не посмотрел…

— Их не было видно. Наверное, надо очень долго стоять…

Они оба замолчали и оба уставились на часовую стрелку подаренных шамхалом часов. В часах наконец захрипело, и они стали бить. Мальчик заулыбался, Хочбар встал и пошел пить воду. Часы вызванивали мелодию, странную и непривычную. Хочбар взял скрипку и, когда часы перестали бить, повторил мелодию.

— Ночью они играют громче, — сказал мальчик, он закрыл глаза и стал кончиками пальцев ощупывать себе лицо, — знаешь, когда в Кази-Кумухе я привязал к колесу белую орлицу и стал убегать, меня поймал слепой старик, он принял меня за внука, ощупал мне пальцами лицо и тогда понял, что я не внук. Я думаю, как можно понять пальцами?!

— Если человек не видит, его пальцы делаются чуткими и уши лучше слышат. Закрой глаза как можно сильнее — и твой слух скоро обострится.

Они оба закрыли глаза и немного посидели. Дождь гудел за дверью как гудел, потом за дверью зашлепали шаги.

Сначала в дверь заглянул молодой уздень, убедился, что Хочбар здесь, обернулся, позвал.

Промокший, с серым усталым лицом, вошел во двор Науш, десятник, заглянул в дверь и отказался войти.

— Молодая Ханша вернулась из Шуры, нуцал ждет тебя за праздничным столом, — Науш с сомнением оглядел двор и присвистнул, — нам говорили, что Улан щедро наградил тебя… Заза, служанка госпожи, моя сестра, — он вдруг улыбнулся, обнажив мелкие, нехорошие, как у Зазы, зубы. — Этот кинжал тоже от Улана?..

— Нет, это грузинский кинжал… И поэтому я могу подарить его тебе… Как здоровье госпожи, Улана и всех других?..

Науш опять засмеялся, поглядел рукоятку подаренного кинжала, остался доволен и, выпучив глаза, уставился в вдруг ставшие больными глаза Хочбара.

— Когда мы с Зазой были детьми, у нас в доме была большая собака, очень большая и очень сильная… Теперь таких нет. Волки подослали к ней весеннюю волчицу. Собака побежала за ней туда, где ее ждала целая стая, и мы нашли только ошейник…

— У вашей собаки сточились зубы, — сказал Хочбар, — и она была глупа.

— Оставь зубы в покое, — Науш обозлился, — когда Заза говорила мне это, рядом стояла ханша. Заза много рассказывала мне, как вы ехали в Шуру…

— Зайди… — попросил Хочбар, — переночуй у меня. Я велю зарезать барана, — чтобы было не заметно, как у него задрожали руки, он обхватил ими собственные плечи.

— Как тебе показалось, довольна ли ханша, как я провез ее? Знаешь ли, это было не совсем просто… И причинило ей ряд неудобств… Какое у нее было выражение лица? Мне это важно, чтобы понять, хорошо ли я исполнил просьбу нуцала? Как показались ей горы после такой ровной степи и как ей теперь кажутся люди с не раскосыми глазами, — Хочбар попробовал засмеяться. — По вкусу ли ей рыба? Когда мы ехали, они с твоей сестрой придумали, что от меня пахнет бараном… Но ведь бараном пахнет от всех сырых бурок… И от твоей тоже, — он замолчал и уставился на Науша.

— У молодой ханши было лицо, — сказал Науш и подумал, — знаешь, очень злое, и про Хунзах она сказала, что после Шуры это деревня… И что дом мал… Она выучилась говорить по-кумыкски, — он вдруг быстро взглянул на Хочбара, — нуцал зол, и она в него. Когда Заза говорила про тебя, ханша раскричалась, хотела побить Зазу, а потом велела мне предупредить ваш джамаат, чтобы тебя не пускали в Хунзах…

— Подари мне еще что-нибудь, и я поеду. Нуцал не любит, когда мы долго говорим с теми, кого не любит он. — И, когда Хочбар пошел в дом, добавил громко и с вызовом: — Нуцал покрасил дворец в цвет неба, персидская краска — дорога, но люди едут даже из Дербента, чтобы посмотреть…

На рассвете следующего дня Хочбар уезжал из Гидатля. Ручей на выезде, через который когда-то Хочбар с мальчиком несли мертвую собаку налился дождями. Хочбар перегнал через него большого черного быка, двух коней под высокими грузинскими седлами, баранов он перенес на руках, понюхал после этого ладони и локти и стал мыть их в воде.

Со стороны аула раздались крики, залились собаки, двое конных догоняли его, были оба без седел и без оружия, судя по всему, только проснулись. Хочбар, ласково чему-то улыбаясь, подождал их на другой стороне ручья.

— С тех пор как лакцы разгромили Цудахар, — сказал Лекав, он спрыгнул с лошади, сел на корточки и попил из ладони, — мы единственный вольный аул. Нуцал сдерет с тебя кожу, натянет на большой барабан, и с этим барабаном мы будем спорить, давал нуцал слово или не давал.

Они помолчали, послушали петухов в ауле.

— Ты все время улыбаешься, — вдруг крикнул Гула, — ты стал похож на дурачка, в кунаки себе ты выбрал мальчика. Но кому нужен твой бык?! Тебе нравилась моя грузинская скрипка, вернись, возьми ее… У Али родился сын — толстый, как бочонок, и уже с одним зубом… Ты даже не зашел к нему.

Гула молча и осторожно тоже напился воды.

— Я вернусь через два дня, — медленно сказал Хочбар, — говорят, нуцал покрасил дворец в голубой цвет. Я хочу посмотреть. А иноземец в лисьей шубе, которого ты, Гула, спутал с ханшей, изобразил там разные диковинные вещи. Их я хочу посмотреть тоже…

Гула прыгнул на лошадь, прогнал ее через ручей и преградил дорогу.

Хочбар опять чему-то улыбнулся и покачал головой.

— Я сам хозяин своей головы, — сказал он, — десять лет она была у меня очень умная, такая умная, что перехитрила меня остального. Я сам себя перехитрил, понимаете?! И от этой мысли я улыбался все время. Теперь я решил поступить как-нибудь иначе, и от этой мысли у меня весело на душе. Уберись с моей дороги, Гула, ведь я все равно проеду. — Хочбар тронул лошадь, и когда проезжал мимо давшего в бок Гулы, то больше не смотрел на него. И опять улыбался. От этой улыбки Гула поежился и испуганно и печально обернулся к аулу.

Со стороны аула всходило солнце, уезжающий Хочбар с быком, конями и баранами попадал в тень горы.

— Эй, Гула, а как ты понял, что везешь не ханшу, а иноземца? — Хочбар обернулся и захохотал: — Мне рассказывали об этом очень смешную вещь.

— Он говорит просто так, — сказал Лекав, — он придумал что-нибудь. Хочбар, ты придумал что-нибудь? Не говори, кивни…

Голова Хочбара в тени кивнула, и оба они обрадовались.

— Никто никогда не посмеет сказать, что Хочбар испугался ехать, — от возбуждения Лекав поднял кулаки и топнул ногой, нога попала в воду и обрызгала лицо.

— Ты преувеличиваешь, — сказал Гула, — там все будет в порядке.

Хунзах открылся сразу, стоило только выехать из-за горы. Дым и пар образовывали марево, и очертания голубого теперь дворца теряли в этом мареве четкость.

Ахахах — бил там барабан, музыка пропадала из-за расстояния, оставался только барабан. Хочбар остановился и стал глядеть туда вниз, но бык и бараны ушли далеко вперед, и он тоже заторопился. Из ущелья один за другим выехали пятеро нукеров и, не меняя ритма движения, затрусили сзади, десятник кивнул Хочбару, двое огрели лошадей плетками, взвизгнули и, обгоняя и тесня друг друга на неширокой дороге, ускакали вперед. Дорога кружила, и Хунзах разворачивалась под ними.

У въезда, между саклями, в ряд выстроились еще пятеро. Конь к коню, колено к колену, кремневка поперек сёдел. Хочбар остановился, бык не торопясь пошел вперед, дошел до строя, его ударили плетью по голове, он пошел в сторону и уткнулся в каменную стену. Улица была пустой, людей на крышах не было. Раздался топот, приехали Магома и Башир, Магома кивнул, Башир — нет. Оба втиснулись в ряд. Бараны пили из лужи. Теперь была слышна музыка, хотя барабан все равно вылезал. Хочбар кивнул сам себе, как всегда кивал своим мыслям, положил кремневку поперек седла, как у тех в строю, повернулся и поехал обратно. Трое там, на дороге, переругивались, не зная, что делать. Башир сзади что-то крикнул, Хочбар не обернулся и на топот копыт.