Что такое счастье. Избранное

Яшка

Учебно-егерский пункт в Мытищах, В еловой роще, не виден глазу. И все же долго его не ищут. Едва лишь спросишь — покажут сразу. Еще бы! Ведь там не тихие пташки, Тут место веселое, даже слишком. Здесь травят собак на косматого мишку И на лису — глазастого Яшку. Их кормят и держат отнюдь не зря, На них тренируют охотничьих псов, Они, как здесь острят егеря, «Учебные шкуры» для их зубов. Ночь для Яшки всего дороже: В сарае тихо, покой и жизнь… Он может вздремнуть, подкрепиться может, Он знает, что ночью не потревожат, А солнце встанет — тогда держись! Егерь лапищей Яшку сгребет И вынесет на заре из сарая Туда, где толпа возбужденно ждет И рвутся собаки, визжа и лая. Брошенный в нору, Яшка сжимается. Слыша, как рядом, у двух ракит, Лайки, рыча, на медведя кидаются, А он, сопя, от них отбивается И только цепью своей гремит. И все же, все же ему, косолапому, Полегче. Ведь — силища… Отмахнется… Яшка в глину уперся лапами И весь подобрался: сейчас начнется. И впрямь: уж галдят, окружая нору, Мужчины и дамы в плащах и шляпах, Дети при мамах, дети при папах, А с ними, лисий учуя запах, Фоксы и таксы — рычащей сворой. Лихие «охотники» и «охотницы», Ружья-то в руках не державшие даже, О песьем дипломе сейчас заботятся, Орут и азартно зонтами машут. Интеллигентные вроде люди! Ну где же облик ваш человечий? — Поставят «четверку», — слышатся речи, — Если пес лису покалечит. — А если задушит, «пятерка» будет! Двадцать собак и хозяев двадцать Рвутся в азарте и дышат тяжко. И все они, все они — двадцать и двадцать — На одного небольшого Яшку! Собаки? Собаки не виноваты! Здесь люди… А впрочем, какие люди?! И Яшка стоит, как стоят солдаты, Он знает, пощады не жди. Не будет! Одна за другой вползают собаки, Одна за другой, одна за другой… И Яшка катается с ними в драке, Израненный, вновь встречает атаки И бьется отчаянно, как герой! А сверху, через стеклянную крышу, — Десятки пылающих лиц и глаз, Как в Древнем Риме, страстями дышат: — Грызи, Меркурий! Смелее! Фас! Ну, кажется, все… Доконали вроде!.. И тут звенящий мальчиший крик: — Не смейте! Хватит! Назад, уроды! — И хохот: — Видать, сробел ученик! Егерь Яшкину шею потрогал, Смыл кровь: — Вроде дышит еще… Молодец! Предшественник твой протянул немного. Ты дольше послужишь. Живуч, стервец! День помутневший в овраг сползает, Небо зажглось светляками ночными, Они надо всеми равно сияют, Над добрыми душами и над злыми… Лишь, может, чуть ласковей смотрят туда, Где в старом сарае, при егерском доме, Маленький Яшка спит на соломе, Весь в шрамах от носа и до хвоста. Ночь для Яшки всего дороже: Он может двигаться, есть, дремать, Он знает, что ночью не потревожат, А утро придет, не прийти не может, Но лучше про утро не вспоминать! Все будет снова — и лай и топот, И деться некуда — стой! Дерись! Пока однажды под свист и гогот Не оборвется Яшкина жизнь. Сейчас он дремлет, глуша тоску… Он — зверь. А звери не просят пощады. Я знаю: браниться нельзя, не надо, Но тут, хоть режьте меня, не могу! И тем, кто забыл гуманность людей, Кричу я, исполненный острой горечи: — Довольно калечить души детей! Не смейте мучить животных, сволочи!

Одна из основополагающих черт его поэзии — обостренное чувство справедливости. Воспринимая буквально как своих личных врагов злейшие пороки на земле, ведя по ним шквальный огонь из всех поэтических «огневых средств», он как бы протягивает дружескую руку испытавшему горе, оскорбленному или попавшему в беду. Люди признательны ему и за то, что он сумел выразить и передать их самые сокровенные чувства в минуты сомнений, раздумий, радости и любви.

…Но настоящая высокая любовь не узка, не локальна, она непременно многоцветна и широка. И если у всего прекрасного нет предела, то разве может быть предел у любви?! И если невозможно, к примеру, восхищаясь звездным небом, оставаться равнодушным, ну скажем, к Венере или Луне, так невозможно, любя природу, не любить все живущее на Земле. Вот почему у Эдуарда Асадова много стихов, которые буквально «населены» всевозможными птицами, бабочками, зверями.

Сергей Баруздин. «Когда творчество — жизнь, а жизнь — творчество»

Джумбо

Джумбо — слон. Но только не простой. Он в морской фарфоровой тельняшке, С красною попоной, при фуражке И с ужасно мудрою душой. Джумбо — настоящий амулет: Если Джумбо посмотреть на свет, То проступит надпись на боку: «Я морское счастье берегу!» В долгом рейсе Джумбо развлечет, Хвост покрутишь, — и, сощуря взгляд, Джумбо важно в танце поплывет Пять шагов вперед и пять назад. А душа подернется тоской — Руку на попону положи, Слон смешно закрутит головой: Дескать, брось, хозяин, не тужи! А хозяин у него отныне Ленинградец — русский капитан, Тот, что спас из воющей пучины Тринидадский сейнер «Алькоран». И хозяин, сгорбленный, как вяз, Утром в бухте, огненной от зноя, Долго руку капитану тряс И кивал седою головою: — Я сдаю… Отплавался… Ну что ж! Не обидь. Прими от старика. Ты ведь русский, денег не возьмешь. Вот мой друг… Ты с ним не пропадешь. Джумбо — верный спутник моряка! Вправду, что ли, дед наворожил? Но когда попали у Курил Прямо на пути тайфуна «Бетси», Некуда, казалось, было деться, Но корабль вдруг чудом проскочил! И с тех пор ненастье иль туман — Капитан, слоненка взяв в ладони, Важно спросит: — Ну, беду прогоним? — Тот кивнет: — Прогоним, капитан! Но сегодня к черту ураганы! Нынче не в буране, не во мгле, Джумбо с капитаном на земле В ленинградском доме капитана. И когда под мелодичный звон Джумбо танцы выполнил сполна, Восхищенно ахнула жена: — Это ж — просто сказка, а не слон! Знаешь, пусть он дома остается. В море качка — смотришь, разобьется. Если он и вправду амулет, Для него ведь расстояний нет. Моряки почти не видят жен. Тверд моряк, а ведь не камень тоже… Кто его осудит, если он Милой отказать ни в чем не может?! И теперь на полке у окна Слон все так же счастье бережет. А хозяйка больше не одна, Джумбо тоже терпеливо ждет… Годы, годы… Встречи и разлуки… Но однажды грянула беда. Люди — странны. Люди иногда Делают нелепые поступки. То ли муха злая укусила, То ль от скуки, то ли от тоски, Только раз хозяйка пригласила Гостя на коньяк и пироги. В звоне рюмок по квартире плыл Запах незнакомых сигарет. Гость с хозяйкой весело шутил, А глаза играли в «да» и «нет»… Вот, отставив загремевший стул, Гость к ней мягко двинулся навстречу, Вот ей руки положил на плечи, Вот к себе безмолвно потянул… Где-то в море, не смыкая глаз, Пишет письма капитан в тоске, Пишет и не знает, что сейчас Все, чем жил он всякий день и час, Может быть, висит на волоске. И уже не в капитанской власти Нынче абсолютно ничего. Видно, вся надежда на него, На слона, что сберегает счастье! Никогда перед бедой грозящей Верный друг нигде не отступал. Слон не дрогнет! Даже если мал, Даже если он не настоящий… Гость уже с хозяйкой не смеются. Он тепло к плечу ее приник. Губы… Вот сейчас они сольются! Вот сейчас, сейчас… И в этот миг Ветер, что ли, в форточку подул, В механизме ль прятался секрет? Только Джумбо словно бы вздохнул, Только Джумбо медленно шагнул И, как бомба, грохнул о паркет! Женщина, отпрянув от мужчины, Ахнула и молча, не дыша, Вслушивалась, как гудят пружины, Точно Джумбо гневная душа. Медленно осколок подняла С надписью свинцовой на боку: «Я морское счастье берегу!» Лбом к окну. И точно замерла. Где-то плыли, плыли, как во сне, Пальмы, рифы, мачты, будто нити… Руки — холод, голова — в огне… Но спокойно гостю, в тишине, Медленно и глухо: — Уходите! В Желтом море, не смыкая глаз, В ночь плывет хозяин амулета… Только, видно, кончился рассказ, Если больше — амулета нету. Нет. Как нет ни шагу без разлук. Есть лишь горсть фарфора и свинца. Правда ль, сказка… Но замкнулся круг. Хорошо, когда бывает друг, Верный до осколка, до конца!

Орел

Царем пернатых мир его зовет. И он как будто это понимает: Всех смелостью и силой поражает И выше туч вздымает свой полет. О, сколько раз пыталось воронье, Усевшись на приличном отдаленье, Бросать с ревнивой ненавистью тени На гордое орлиное житье. За что он славу издавна имеет? С чего ему почтение и честь? Ни тайной долголетья не владеет, Ни каркать по-вороньи не умеет, Ни даже просто падали не ест. И пусть он как угодно прозывается, Но если поразмыслить похитрей, То чем он от вороны отличается? Ну разве что крупнее да сильней! И как понять тупому воронью, Что сердце у орла, не зная страха, Сражается до гибели, до праха С любым врагом в родном своем краю. И разве может походить на них Тот, кто, зенит крылами разрезая, Способен в мире среди всех живых Один смотреть на солнце не мигая!

«Рыбье счастье»

(Сказка-шутка)

В вышине, отпылав, как гигантский мак, Осыпался закат над речушкой зыбкой. Дернул удочку резко с подсечкой рыбак И швырнул на поляну тугую рыбку. Вынул флягу, отпил, затуманя взгляд, И вздохнул, огурец посыпая солью: — Отчего это рыбы всегда молчат? Ну мычать научились хотя бы, что ли! И тогда, будто ветер промчал над ним, Потемнела вода, зашумев тревожно, И громадный, усатый, как боцман, налим Появился и басом сказал: — Это можно! Я тут вроде царя. Да не трусь, чудак! Влей-ка в пасть мне из фляги. Вот так… Спасибо! Нынче зябко… А речка — не печка. Итак, Почему, говоришь, бессловесны рыбы? Стар я, видно, да ладно, поговорим. Рыбы тоже могли бы, поверь, судачить. Только мы от обиды своей молчим, Не хотим — и шабаш! Бойкотируем, значит! Мать-природа, когда все вокруг творила, Не забыла ни львов, ни паршивых стрекоз, Всех буквально щедротами одарила И лишь рыбам коленом, пардон, под хвост! Всем на свете: от неба до рощ тенистых, Травы, солнышко… Пользуйтесь! Благодать! А вот нам ни ветров, ни цветов душистых, Ни носов, чтоб хоть что-то уж там вдыхать! Кто зимою в меху, кто еще в чем-либо Греют спины в берлоге, в дупле — везде! Только ты, как дурак, в ледяной воде Под корягу залез — и скажи спасибо! Мокро, скверно… Короче — одна беда! Ну а пища? Ведь дрянь же едим сплошную. Плюс к тому и в ушах и во рту вода. Клоп и тот не польстится на жизнь такую. А любовь? Ты взгляни, как делила любовь Мать-природа на всех и умно, и складно: Всем буквально — хорошую, теплую кровь. Нам — холодную. Дескать, не сдохнут, ладно! В общем, попросту мачеха, а не мать. Вот под вечер с подругой заплыл в протоку, Тут бы надо не мямлить и не зевать, Тут обнять бы, конечно! А чем обнять? Даже нет языка, чтоб лизнуть хоть в щеку. А вдобавок скажу тебе, не тая, Что в красавицу нашу влюбиться сложно — Ничего, чем эмоции вызвать можно: Плавники да колючая чешуя… Скажешь, мелочи… плюньте, да и каюк! Нет, постой, не спеши хохотать так лихо! Как бы ты, интересно, смеялся, друг, Если б, скажем, жена твоя чудом вдруг Превратилась в холодную судачиху? А взгляни-ка на жен наших в роли мам. Вот развесят икру перед носом папы, И прощай! А икру собирай хоть в шляпу И выращивай, папочка милый, сам! Ну а рыбьи мальки, только срок придет, Сразу ринутся тучей! И смех, и драма: Все похожи. И черт их не разберет, Чьи детишки, кто папа и кто там мама. Так вот мы и живем средь морей и рек. Впрочем, разве живем? Не живем, а маемся. Потому-то сидим и молчим весь век Или с горя на ваши крючки цепляемся! Э, да что… Поневоле слеза пробьет… Ну, давай на прощанье глотнем из фляги. — Он со вздохом поскреб плавником живот, Выпил, тихо икнул и ушел под коряги…

Маленькие герои

В промозглую и злую непогоду, Когда ложатся под ветрами ниц Кусты с травой, когда огонь и воду Швыряют с громом тучи с небосвода, Мне жаль всегда до острой боли птиц… На крыши, на леса и на проселки, На горестно поникшие сады, Где нет сухой ни ветки, ни иголки, Летит поток грохочущей воды. Все от стихии прячется в округе: И человек, и зверь, и даже мышь. Укрыт надежно муравей. И лишь Нет ничего у крохотной пичуги. Гнездо? Смешно сказать! Ну разве дом — Три ветки наподобие розетки! И при дожде, ей-богу, в доме том Ничуть не суше, чем на всякой ветке! Они к птенцам всей грудкой прижимаются, Малюсенькие, легкие, как дым, И от дождя и стужи заслоняются Лишь перьями да мужеством своим. И как представить даже, что они Из райских мест, сквозь бури и метели, Семь тысяч верст и ночи все, и дни Сюда, домой, отчаянно летели! Зачем такие силы были отданы? Ведь в тех краях — ни холода, ни зла, И пищи всласть, и света, и тепла, Да, там есть все на свете… кроме родины… Суть в том, без громких слов и укоризны: Что, все порой исчерпав до конца, Их маленькие, честные сердца Отчизну почитают выше жизни. Грохочет бурей за окошком ночь, Под ветром воду скручивая туго, И что бы я не отдал, чтоб помочь Всем этим смелым крохотным пичугам! Но тьма уйдет, как злобная старуха, Куда-то в черный и далекий лес, И сгинет гром, поварчивая глухо, А солнце брызнет золотом с небес. И вот, казалось, еле уцелев, В своих душонках маленьких пичуги Хранят не страх, не горечь и не гнев, А радость, словно сеятель посев, Как искры звонко сыплют по округе! Да, после злой ревущей черноты, Когда живым-то мудрено остаться, Потокам этой светлой доброты И голосам хрустальной чистоты, Наверно, можно только удивляться! Гремит, звенит жизнелюбивый гам! И, может быть, у этой крохи-птицы Порой каким-то стоящим вещам Большим и очень сильным существам Не так уж плохо было б поучиться…

Эфемера Вульгарис

Серебристый огонь под сачком дрожит, Только друг мой добыче той рад не очень: Эфемера Вульгарис… Обычный вид. Однодневная бабочка. Мелочь, в общем… Что ж, пускай для коллекции в строгой раме Не такая уж это находка. Пусть! Только я к Эфемере вот этой самой Как-то очень по-теплому отношусь. Мы порой с осужденьем привыкли звать Несерьезных людей и иные отсевки Нарицательно: «бабочки-однодневки». Я б иную тут все-таки клал печать. Мотылек с ноготок? Отрицать не будем. И, однако, неплохо бы взять пример С этих самых вот маленьких Эфемер Многим крупным, но мелким душою людям. Сколько времени тянется день на Земле? Скажем, десять часов, ну двенадцать всего-то. Но какая борьба и какая работа Ради этого света кипит во мгле! Где-то в речке, на дне, среди вечной ночи, Где о крыльях пока и мечтать забудь, Эфемера, личинка-чернорабочий, Начинает свой трудный и долгий путь. Грязь и холод… Ни радости, ни покоя. Рак ли, рыба — проглотят, того и жди. А питанье — почти что и никакое. Только надобно выжить любой ценою Ради цели, которая впереди. Как бы зло ни сложилась твоя судьба И какие б ни ждали тебя напасти, Не напрасны лишения и борьба, Если все испытания — ради счастья. И оно впереди — этот луч свободы! А покуда лишь холод да гниль корней. И такого упрямства почти три года, Ровно тысяча черных и злых ночей. Ровно тысяча! Каждая как ступень. Ровно тысяча. Выдержать все сполна. Словно в сказке, где «тысяча и одна…». Только здесь они все за один лишь день. И когда вдруг придет он на дно реки, Мир вдруг вспыхнет, качнется и зазвенит. К черту! Панцири порваны на куски. И с поверхности речки, как дым легки, Серебристые бабочки мчат в зенит. Вот оно — это счастье. А ну, лови! Золотое, крылатое, необъятное. Счастье синего неба, цветов, любви И горячего солнца в глазах, в крови — Семицветно-хмельное, невероятное. — Но позвольте! — мне могут сейчас сказать. — Кто ж серьезно такую теорию строит? Это что же: бороться, терзаться, ждать И за краткое счастье вдруг все отдать? Разве стоит так жить?! — А по-моему, стоит! Если к цели упрямо стремился ты, И сумел, и достиг, одолев ненастья, Встать в лучах на вершине своей мечты, Задыхаясь от солнца и высоты, От любви и почти сумасшедшего счастья. Пусть потом унесут тебя ветры вдаль В синем, искристом облаке звездной пыли… За такое и жизни порой не жаль, Что б там разные трусы ни говорили!

Комары

(Шутка)

Человек — это царь природы. С самых древних еще веков Покорил он леса и воды, И мышей, и могучих львов. Но, «ракетным» став и «машинным», Царь, с великим своим умом, Оказался, увы, бессильным Перед крохотным комаром. Комары ж с бесшабашным риском, Не задумавшись ни на миг, С разудалым разбойным писком Истязают своих владык! Впрочем, есть и у этой «братии» Две особенно злых поры: На рассвете и на закате Сквозь любые плащи и платья Людоедствуют комары. Люди вешают сеток стенки, Люди жмутся спиной к кострам, Люди бьют себя по коленкам И по всем остальным местам. Нет спасенья от тех налетов И в ночные, увы, часы: Воют хищные «самолеты» И пикируют с разворота На расчесанные носы. Людям просто порой хоть вешаться. И, впустую ведя борьбу, Люди воют, скребутся, чешутся, Проклиная свою судьбу. А полки наглецов крылатых Налетают за будь здоров И на темени кандидатов, И на лысины докторов. Жрут без всяческих аргументов, Без почтенья, увы, хоть плачь. Даже члены-корреспонденты Удирают порою с дач. И какие уж там красоты, Если где-нибудь, горбя стан, Человек, этот «царь природы», Вдруг скребется, как павиан. Впрочем, надо признаться, к счастью, Что разбойничий тот «народ» Нас не полным составом жрет, А лишь хищной своею частью. Сам комар — травоядно-тихий. От рождения он не зол. А кусают нас зло и лихо Только «женщины»-комарихи, Ну, как водится, — «слабый пол». Ах, ученые-энтомологи! Вам самим же пощады нет. Вылезайте же из-под пологов, Из-под сеток на божий свет. Если хочет сама природа, Чтоб комар на планете жил, Дайте ж средство такого рода, Чтобы «зверь» этот год за годом Вроде с пользой бы послужил. Измените вы в нем наследственность, Озарите лучами мглу И пустите «кусачью» деятельность По направленному руслу. Чтоб не смели они касаться Всех добрейших людских голов, А кусали бы лишь мерзавцев, Негодяев и подлецов. Вот тогда-то, чего же проще, Все раскрылись бы, как один: Раз ты цел, — значит, ты хороший, Ну а тот, кто искусан в роще, — Сразу ясно, что сукин сын. И чтоб стали предельно д'oроги Людям реки и тишь лесов, Подзаймитесь же, энтомологи, Воспитанием комаров! Пусть с душой комары поют Для хороших людей все лето. А мерзавцев пускай сожрут. Полагаю, друзья, что тут Никаких возражений нету!

Бычок

(Шутка)

Топая упругими ногами, Шел бычок тропинкой луговой, Дергал клевер мягкими губами И листву щипал над головой. Черный, гладкий, с белыми боками, Шел он, раздвигая лбом кусты, И смотрел на птиц и на цветы Глупо-удивленными глазами. Он без дела усидеть не мог: Опрокинул носом кадку с пойлом И ушел из маминого стойла По одной из множества дорог. Шел бычок свободно и легко И не знал, что солнце уже низко И что если мама далеко, То опасность ходит очень близко. Да, в лесу не может быть иначе, И когда услышал за спиной Жадный и протяжный волчий вой, Замерла в груди душа телячья. Он помчался, в ужасе мыча, Черный хвостик изогнув колечком. На краю обрыва, возле речки, Он остановился сгоряча. Увидал, что смерть его близка: Сзади — волки, впереди — река, И, в последний миг найдя спасенье, Он шагнул… в мое стихотворенье!

Лебеди

Гордые шеи изогнуты круто, В гипсе, фарфоре молчат они хмуро. Смотрят с открыток, глядят с абажуров, Став украшеньем дурного уюта. Если хозяйку-кокетку порой «Лебедью» гость за столом назовет, Птицы незримо качнут головой: Что, мол, он знает и что он поймет?! …Солнце садилось меж бронзовых скал, Лебедь на жесткой траве умирал. Дробь браконьера иль когти орла? Смерть — это смерть, оплошал — и нашла! Дрогнул, прилег и застыл, недвижим. Алая бусинка с клюва сползла… Долго стояла подруга над ним И наконец поняла!.. Разума птицам немного дано, Горе ж и птицу сражает как гром. Все, кому в мире любить суждено, Разве тоскуют умом? Сердца однолюбов связаны туго: Вместе навек судьба и полет, И даже смерть, убивая друга, Их дружбы не разорвет. В лучах багровеет скальный гранит. Лебедь на жесткой траве лежит. А по спирали в зенит упруго Кругами уходит его подруга. Чуть слышно донесся гортанный крик, Белый комок над бездной повис, Затем он дрогнул, а через миг Метнулся отвесно на скалы вниз. …Тонкие шеи изогнуты круто, В гипсе, фарфоре молчат они хмуро. Смотрят с открыток, глядят с абажуров, Став украшеньем дурного уюта. Но сквозь фокстроты, сквозь шторы из ситца Слышу я крыльев стремительных свист, Вижу красивую гордую птицу, Камнем на землю летящую вниз.

Зорянка

С вершины громадной сосны спозаранку Ударил горячий, веселый свист. То, вскинувши клюв, как трубу горнист, Над спящей тайгою поет зорянка. Зорянкой зовется она не зря: Как два огонька, и зимой и летом, На лбу и груди у нее заря Горит, не сгорая, багряным цветом. Над чащей, где нежится тишина, Стеклянные трели рассыпав градом: — Вставайте, вставайте! — звенит она. — Прекрасное — вот оно, с вами рядом. В розовой сини — ни бурь, ни туч, Воздух, как радость, хмельной и зыбкий. Взгляните, как первый веселый луч Бьется в ручье золотою рыбкой. А слева в нарядах своих зеленых Цветы, осыпанные росой, Застыли, держа на тугих бутонах Алмазно блещущие короны И чуть смущаясь своей красой. А вон, посмотрите, как свежим утром Речка, всплеснув, как большой налим, Смеется и бьет в глаза перламутром То красным, то синим, то золотым. И тотчас над спящим могучим бором, Как по команде, со всех концов Мир отозвался стозвонным хором Птичьих радостных голосов. Ветер притих у тропы лесной, И кедры, глаза протерев ветвями, Кивнули ласково головами: — Пой же, зоряночка! Пой же, пой! Птицы в восторге. Да что там птицы! Старый медведь и ворчун барсук, Волки, олени, хорьки, лисицы Стали, не в силах пошевелиться, И пораженно глядят вокруг. А голос звенит горячо и смело, Зовя к пробужденью, любви, мечте. Даже заря на пенек присела, Заслушавшись песней о красоте. Небо застыло над головой, Забыты все битвы и перебранки, И только лишь слышится: — Пой же, пой! Пой, удивительная зорянка! Но в час вдохновенного озаренья В жизни художника и певца Бывает такое порой мгновенье, Такое ярчайшее напряженье, Где сердце сжигается до конца. И вот, как в кипящем водовороте, Где песня и счастье в одно слились, Зорянка вдруг разом на высшей ноте Умолкла. И, точно в крутом полете, Как маленький факел, упала вниз. А лес щебетал и звенел, ликуя, И, может, не помнил уже никто О сердце, сгоревшем дотла за то, Чтоб миру открыть красоту земную. Сгоревшем… Но разве кому известно, Какая у счастья порой цена? А все-таки жить и погибнуть с песней — Не многим такая судьба дана!