Что творится под этой крышей

«Где ты был все мои бесполезные семнадцать лет? Как ты мог так опоздать? Ты представляешь, сколько тебе теперь придётся компенсировать прямо сейчас?»

Мне казалось, я смогу делать это вечно, а потом умру, как та обезьянка из эксперимента, которая заполучила кнопку удовольствия и нажимала на неё непрерывно весь остаток своей маленькой впечатляющей жизни. Но у организма были свои пределы, в какой-то момент я поняла, что сил больше нет, вообще ни на что, я просто упаду прямо сейчас, хотя уже и не помню, где я. Зато очень хорошо понимаю, с кем. Это ощущалось как сон.

Я вдыхала его запах и чувствовала его дыхание на коже, когда он касался губами моего виска и шептал на ухо что-то о том, что я творю. Я ничего не творила, я пошевелиться не могла и понятия не имела, где мои руки и вообще всё, зато очень хорошо понимала, где его руки — на моей совершенно голой спине и в моих распущенных волосах, которые он прочёсывал пальцами от макушки до шеи, сильно, но всё равно недостаточно сильно, была бы я кошкой, я бы ему показала, как надо. Но я не была. Я лежала безвольной тряпкой у него на груди, утыкаясь лицом в его шею и испытывая огромное желание её укусить, не больно, но долго. Сил не было даже на это.

Через время у меня перестало шуметь в ушах, я только тогда поняла, что до этого шумело и я ничего не слышала. Теперь звуки вернулись, я слышала шум железной дороги где-то далеко, голоса и шаги за воротами, постепенно приходя в себя и понимая, что мы сидим на улице у меня под окнами.

«Вообще не интимная обстановка.»

— Автобусы уже не ходят, — медленно сказала я, он тихо рассмеялся, опять растревожив мои ощущения в тех местах, которые были к его губам ближе всего, погладил мою спину и сказал:

— Что же теперь делать?

— Можешь поспать у меня на чердаке, там удобно. Утром я тебя провожу на остановку.

Я так осторожно произносила слово «можешь», как будто оно внезапно взбрыкнёт и превратится в слово «можем», я бы не сильно удивилась. И не особенно сопротивлялась.

Внутри были руины, я за этот короткий вечер отказалась от такого бешеного количества того, в чём была уверена без малейших сомнений, что из этого можно было город построить. Раньше можно было, а теперь это всё валялось осколками где-то невообразимо далеко внизу, а я стояла посреди огромности мира и осознавала, как много в этом мире того, о чём я понятия не имею, и не пойму никогда, пока не попробую.

Я раньше осуждала тех, кто целуется на улице, или когда девушки сидят у своих парней на коленях, или постоянно держатся за руки, трогают друг друга, делают всякие личные вещи в общественных местах. Мне казалось, они это делают специально, потому что хотят повыделываться тем, что у них есть отношения, и тем, насколько близкие эти отношения, как богатые выделываются дорогими вещами и яркой одеждой, так люди в отношениях просто стремились привлечь внимание и ощутить свою крутость, так мне казалось. Я была уверена, что приличные люди ведут себя так, что по ним не поймёшь даже, что они встречаются, а все свои интимные дела они делают дома, за закрытыми дверями и шторами, потому что это ничьё дело, только их двоих.

Мне казалось, что в секс люди лезут из любопытства, из желания поскорее стать взрослыми, что-то кому-то доказать, а нормальным, не выделистым людям, которые просто влюбились и начали встречаться, это всё не нужно, они вполне могут подождать если не до свадьбы, то как минимум до своей собственной квартиры, в которую они переехали от родителей, чтобы жить как отдельная семья. Тогда, под своей отдельной крышей, уже можно устраивать романтические вечера со свечами и лепестками роз на кровати, когда точно знаешь, что дверь заперта и никто не войдёт. Всякие экстремалы, которые ловили момент чуть ли не в кустах, вызывали у меня возмущение, отторжение и брезгливость — как же так можно, прямо здесь и сразу.

«А вот так. Хочется и можно.»

— Маша, не спи, — прошептал мне на ухо мой сбывшийся парень, опять заставив передёрнуть плечами от мурашек, он это заметил и тихо рассмеялся, опять защекотав дыханием ухо и усилив мурашки ещё раз. Провёл по моей спине кончиками пальцев, как будто убеждаясь, что мурашки там качественные, опять стал смеяться, тихо спросил: — Замёрзла? Куртку дать? У меня две.

Я тоже начала смеяться, понемногу приходя в себя и понимая, что на улице действительно холодно, осторожно встала на ноги и потянула Честера за собой:

— Пойдём, покажу тебе чердак. Это моя гордость, я там всё сама делала.

— Окей. Никогда не спал на чердаке, — он взял с лавки свою куртку, набросил мне на плечи и обнял, опять потянувшись к моему уху, я его спрятала — было щекотно.

Мы обошли дом, шатаясь и запинаясь как пьяные, я показала ему деревянную лестницу, которая на ладан дышала последние лет пять, и этим была прекрасна, потому что мама её боялась. Честер не испугался. Мы поднялись наверх, я с трудом открыла дверь, которой практически никогда не пользовалась, она дико скрипела из-за этого, мы вошли и я включила свет, внимательно глядя на парня. Он обалдел именно настолько, насколько я хотела.

— Ого! Ты это всё сама сделала?

— Да, за восемь лет. Ну, мне мама чуть-чуть помогала, подбирать цвета и покупать материалы, но сюда она не лазит, она лестницы боится, тут я всё сама строила. Красить девочки помогали, и шатёр мы втроём натягивали, а так, большую часть я сама.

— Круто. — Он стоял посреди всего этого самодельного великолепия, осматриваясь как в музее, а я смотрела на него, потому что наконец-то могла это делать и не пылать от шока, как будто у моих чертей всё топливо выгорело ещё внизу.

«Он офигенный, именно такой, как во сне. Как это возможно? Санька точно ведьма. Наколдовала, а мне теперь жить с этим.

Восхитительная перспектива.»

Честер указал на шатёр и спросил:

— А что там?

— А там ты будешь спать, — я подошла и театральным жестом откинула разрез шатра, как занавес, гордо объявляя: — Я зову это «гнездо», там очень удобно.

— Обалдеть, — он подошёл и заглянул внутрь, я дотянулась и включила гирлянду наверху, а свет снаружи выключила, получился Новый Год, обычно я летом этого не делала, но сегодня решила хвастаться по полной программе.

— Раздевайся и ныряй. Там пледик лежит, вон там, — я показала пальцем, где пледик, и потом до меня дошло, что слова на моём языке всё-таки сегодня брыкаются. — Ой... В смысле, разувайся. Я не хожу там в обуви.

Черти, похоже, получили поставку, потому что работа опять закипела, и я закипела, стало дико стыдно. Мой взгляд опять начал искать себе важные дела где-то не там, где Честер, но я даже не глядя чувствовала его улыбочку, откровенно показывающую, что он понял всё и гораздо больше, и совершенно не осуждает.