Чтоб знали! Избранное (сборник)
Шрифт:
Жирный мужик, врач, по имени Жора, обращается к своей жене-коротышке Соне будто совершенно без злобы: «Ты, говно, принеси мне то-то», – и при собравшихся гостях всё было так же, только громче, чтобы все слышали. Жена отвечает ему в тон тем же «говном», с нескрываемой злобой в глазах, но с улыбкой на давно увядших устах.
Зойка с некоторым смущением объяснила, что «говно» у них – обращение ласковое и, более того, выражает дружеское расположение. Я заметил ей, что я предпочту в таком случае остаться с ними шапочным знакомым, не нуждающимся в их ласке.
За обедом хозяйка подала индейку, которую, по собственному признанию, она приготовила впервые. Вкуса она (индейка, хозяйку пробовать я и с доплатой бы не стал) была ужасного, и я лишь надкусил кусок, не в силах отодрать от кости прижаренное
– Вы что, решили подарить мне лишний миллион? – спросил я.
– У нас нет лишних, – вякнул хмельной Жора.
– Ну, тогда этот тост тоже не про меня, потому что вы были моей единственной надеждой, – сказал я и выпил.
Зойка привела меня на обед похвастаться мною. Она услужливо улыбалась хозяевам и пыталась вызвать меня на открытую нежность по отношению к ней, чтобы продемонстрировать её всем вокруг. Я же нежности к ней не испытывал, и потому демонстрировать было просто нечего. Я и ебать-то её тогда не очень хотел. Пизда у неё странная – совершенно без запаха. Это был второй случай в моей практике. Первая хоть кончала легко. А эта всё думала в процессе совокупления, женится или не женится, и потому всё её внимание уходило на разрешение этой тезы и антитезы. Перед обедом она кончила сразу, потому что не еблась три месяца, и ей было не до размышлений.
Живот у неё весь в вертикальных полосах – складках кожи от родов, в которых она пока не признавалась, а я ждал, когда она не выдержит и сама скажет. Недурной по форме, но обезображенный, живот вызывал во мне отвращение, которое, видимо, мне не удалось совершенно скрыть, так как она сделала самоуспокаивающе-самоутверждающее заявление, что, мол, где-то она читала, будто именно такие складки чрезвычайно привлекают мужчин. «Что ж, – хотелось сказать мне, – попробуй займись танцами живота, и если кто по дурости наймёт тебя, то прогорит на следующий день после твоего дебюта, да и живот твой станет мишенью, с десяткой пупка, для тухлых яиц и гнилых помидоров».
Обед между тем продолжался. Американская пара занимала всё внимание хозяев, а мы с Зойкой оставались практически незамеченными, и если нам и попадало что на тарелки, то лишь по инерции от широких жестов, которые хозяйка делала по отношению к американским гостям.
Изнутри дом хозяев представлял из себя советский сельский клуб культуры, пересаженный на американскую почву. Сусальные картинки русских художников. Васнецовские «Три поводыря». Перовские «Охотники наплевали». Хлам хохломы. Самовар да водка. Не хватало полатей. Но зато была люстра. А также горка с хрусталём.
Моя любовница говорила с гордостью, которая прикрывалась показным безразличием, что Жора имеет по меньшей мере стольник, то есть сто тысяч в год. Соня написала мемуары о своей жизни с целью непременного информирования последующих своих поколений об её образцовой семейной и внесемейной жизни. Естественно, что никто не хотел печатать её мумуары, а выкладывать из своего кармана несколько тысяч на издание ей было жалко. И тут объявился ухажёр моей Зойки, коротенький лысый живчик, специалист не только по русской литературе, но и по её изданию. Кроме того, что у него был собственный магазин в сердце Манхэттена, он ещё якобы имел друга, владеющего издательством, а также писал обильные стихи, которыми он вперемежку с цветами стал заваливать мою любовницу. В стихах среди русских слов и оборотов то и дело оказывались не то белорусские, не то украинские. Но смысл всё равно был понятен, стихи были про любовь. Познакомившись с закадычными друзьями Зизи и надеясь вызвать в ней всё не возникавшее сексуальное расположение к нему, вёрткий живчик решил
завоевать сердце Зойки через добрые дела, творимые им для её друзей. Он, услышав о существовании мемуаров, тут же предложил их издать, даже не взглянув на них. Более того, он не только предложил их издать за счёт издателя, но научно предсказал, что мемуары дадут доход около десяти тысяч. Живчик намеревался распространять книгу среди украинской общины, якобы богатой и якобы с большими литературными склонностями, для которой десять тысяч – это плюнуть и растереть. Правда, он не уточнил, в чьё лицо. И что об что тереть. Оказалось, мордой – об тёрку.Авторша почувствовала зуд в заду и воспылала мгновенной любовью к низкорослому пророку. Зойка после этого сразу ощутила ответственность, по крайней мере, поддерживать отношения с живчиком, чтобы не помешать своим пренебрежением к нему приближающейся литературной славе подруги.
Живчик забрал с собой рукопись в Нью-Йорк. Начались периодические телефонные звонки авторши, проверяющей, как обстоят дела с изданием. Живчик заверял, что набор идёт полным ходом и что скоро он пошлёт гранки на правку. А между тем он засылал свои стихи Зизи как диверсантов, которые, по его расчётам, должны были подорвать плотину сдержанности на реке Зойкиной нежности, коей он в результате этого ожидал быть затопленным. Но Зойка лишь смеялась, когда мы вместе читали эти стихи вслух, отдыхая после очередного оргазма.
Однако набор затягивался. Авторша, Сонька-Золотая Авторучка, не могла совладать со своим нетерпением и стала просить Зойку поднажать. Тут оказалось, что до живчика не дозвониться. Нету дома – и всё тут. После совместных усилий Жоры, самой мемуаристки и Зойки выяснилось, что, во-первых, телефон, по которому они звонили, был телефоном дешёвой гостиницы, а во-вторых, живчик был якобы в больнице. Началось расследование. Узнать название больницы, где он находился, и что с ним приключилось, оказалось невозможным. Наконец с помощью привлечения знакомых в Нью-Йорке удалось выяснить, что живчика выгнали из гостиницы за неуплату счёта и что он был вовсе не в больнице, а у своих престарелых родителей, которые заплатили за него поручительство, чтобы он ожидал суда не в тюрьме, а на свободе, коей он так злоупотреблял.
Когда мемуаристка с несостоявшейся мировой славой, вся в слезах от разбитых грёз, всё-таки добралась до живчика по телефону, он продолжал уверять её, что он обязательно напечатает её шедевр, но на этот раз он не уточнял, когда и какой доход даст его мгновенная распродажа.
Рассвирепевшая Зизи позвонила ему тоже, назвала его говном, и поток стихов, перемешанных с цветами, прекратился. Кстати, в лексиконе Зизи и её друзей существует и производное от любимого «говна». Живописным и повсеместным определением является причастие «сраный». Так что речь её украшается следующими метафорами: «сраный город», «сраное пальто», «сраная газета», причем эти примеры вовсе не исчерпывают неограниченные возможности применения этого определения, коими Зойка и её друзья пользовались в полной мере.
Стоит Зизи улыбнуться или, чего доброго, засмеяться, как у неё открываются верхние дёсны и её лицо становится, как череп со своим жутким оскалом. Недаром её девичья фамилия – Гробова. Да ещё тяжёлая нижняя челюсть, отваливающаяся вниз при смехе, да второй подбородок, что больше первого, – короче, смотреть на неё противно. Но стоит ей посерьёзнеть и закрыть рот, как лицо её становится миловидным. Подбородок подбирается, губы складываются в привлекательную форму. Вот кому бы быть Царевной-несмеяной. Правда, до царевны ей далековато, и ведёт она себя, как вульгарная давалка с высшим образованием, которое она считает для себя пожизненной индульгенцией от урождённого плебейства.
Вот тебе образчик наших диалогов:
– Я человек честный и добрый, и баба тоже вполне. Чем я плоха? – часто задаёт она риторический вопрос, проводя руками по бёдрам и демонстрируя длинную, неплохую, но всё-таки далёкую от красоты фигуру.
– А денежки ты любишь? – спрашиваю. – Расскажи, мужа-то своего ты засудила?
– Я убежала от мужа, ничего мне не надо было, только бы освободиться от него. Если бы я была такая жадная, то меня сегодня бы в живых не было.
– Почему?
– Потому что он бы меня убил.