Чтобы люди помнили
Шрифт:
В ноябре Шукшина пригласили на премьеру «Странных людей» в Париж. Вместе с ним туда выехал и режиссёр Глеб Панфилов. Послушаем его рассказ: «Шукшин в бороде Степана Разина, в кепочке массового пошива и в плаще неизвестного происхождения едет в Парижский киноцентр на премьеру своей картины „Странные люди“ и моего „Начала“. Едем мы вместе. Помню, перед демонстрацией нас угощали каким-то замечательным, сверхмарочным шампанским — из подвалов времени. Вкуса не помню — так волновался. А Вася и вовсе не пил. Он вообще в то время дал зарок не пить ни капли, и своё слово сдержал до самой смерти. Потом рассказывал, что однажды пошёл со своей маленькой дочкой Машей гулять. Встретил приятеля, зашли на минуту отметить встречу. Дочку оставили на улице. И забыли. А когда вышел из кафе, дочки не оказалось.
Об этом же рассказ А. Заболоцкого:
«С 1969 года (я работал с ним до последних дней) ни разу ни с кем Шукшин не выпил. Даже на двух его днях рождения не тронул он спиртного, а нам разливал без паузы, рассказывал не без гордости: у Михаила Александровича в гостях не выпил, на что обиженный Шолохов обронил ему: „Буду в Москве у тебя, чашки чаю не трону“.
Однажды я расспрашивал его: „Как это тебе удаётся? Надо же, был в Чехословакии и пива там не попробовал! Ну как такое возможно россиянину?! Иль ты себе пружину какую вшил?“ Он не сердился, прохаживаясь по номеру гостиницы: „Не в пружинах дело. Был я по протекции Василенко у одного старичка доктора, который, знал я, лечил Есенина, и из той беседы вынес — только сам я, без лекарств, кузнец своего тела. Надо обуздывать себя…“»
В 1969 году Шукшину было присвоено звание заслуженного деятеля искусств РСФСР.
В начале 70-х годов ему пришлось присутствовать на нескольких судебных заседаниях, посвящённых разрешению тяжбы между его женой Л. Федосеевой-Шукшиной и её первым мужем В. Ворониным. Суд должен был решить судьбу их дочери Насти, которая в то время жила у бабушки, матери Воронина, в городе Жердевке на Украине. Несмотря на то что на сторону Федосеевой-Шукшиной встала центральная пресса (газеты «Известия», «Советская Россия» поместили статьи в её поддержку), суд вынес решение оставить девочку у бабушки.
Что касается творческих планов Шукшина в тот период, то его не оставляет надежда поставить фильм о Степане Разине. В феврале 1971 года он пишет очередную заявку на имя директора Киностудии имени Горького Г. Бритикова. Но ему опять заявили, что сейчас нужнее фильм о современности.
Рассказывает В. Фомин: «На мой взгляд, был здесь момент ревности. Все прекрасно отдавали отчёт: осуществись этот фильм — место лидера студии пришлось бы наверняка уступать Шукшину. Не хотелось! По крайней мере, чем тогда объяснить, что С. Герасимов, в других случаях энергично бившийся за фильмы своих учеников или режиссёров, которым он покровительствовал, и способный сделать очень многое, в случае со „Степаном Разиным“ как-то вёл себя тихо и нейтрально? И, надо полагать, прав многознающий В. Баскаков, утверждая, что, если бы Герасимов вступился за Шукшина, дело бы можно было выиграть».
В итоге уже второй раз Шукшин был вынужден снимать вместо «Разина» совсем другую картину. Этим фильмом стали «Печки-лавочки». В своей заявке Шукшин так излагает содержание сценария:
«Это опять тема деревни, с „вызовом“, так сказать, в город. Иван Расторгуев, алтайский тракторист, собрался поехать отдохнуть к Чёрному морю. История этой поездки и есть сюжет фильма. Историю эту надо приспособить к разговору об:
1. Истинной ценности человеческой.
2. О внутренней интеллигентности, о благородстве.
3. О достоинстве гражданском и человеческом…»
На роль Ивана Расторгуева Шукшин с самого начала наметил своего любимого актёра — Леонида Куравлёва. Однако тот внезапно отказался и предложил Шукшину… взять эту роль себе. Шукшин так и сделал. И не ошибся. Как писала позднее Н. Зоркая: «Вот тут-то и обнаружилось, какого артиста имеет советский кинематограф в Василии Шукшине! Открылось во всю ширь широкого экрана, в максимальном приближении к нам на крупных и сверхкрупных планах: режиссёр и оператор в „Печках-лавочках“ увлекались широким экраном и сверхкрупными планами, специально
выделяли и укрупняли в лице человека как бы центральную „зону общения“ и мимической выразительности — глаза, губы.Наверное, юмор есть первое свойство актёрской игры Шукшина в „Печках-лавочках“. И ещё тонкая, просто филигранная, изысканная отделка роли».
Стоит отметить, что в отличие от критики публика приняла этот фильм достаточно сдержанно. В прокате 1973 года он занял 27-е место (17,1 млн. зрителей), пропустив вперёд себя поделки типа «Случайного адреса» или «Человека в штатском».
Сам Шукшин вспоминал: «Как-то в связи с фильмом „Печки-лавочки“ я получил с родины, с Алтая, анонимное письмо. Письмецо короткое и убийственное: „Не бери пример с себя, не позорь свою землю и нас“. Потом в газете „Алтайская правда“ была напечатана рецензия на этот же фильм (я его снимал на Алтае), где, кроме прочих упрёков фильму, был упрёк мне — как причинная связь с неудачей фильма: автор оторвался от жизни, не знает даже преобразований, какие произошли в его родном селе… И ещё отзыв с родины: в газете „Бийский рабочий“ фильм тоже разругали, в общем, за то же. И ещё потом были выступлении моих земляков (в центральной печати), где фильм тоже поминался недобрым словом… Сказать, что я всё это принял спокойно, значит, зачем-то скрыть правду. Правда же в том, что всё это, и письма, и рецензии, неожиданно и грустно…»
Между тем в конце 1972 года Шукшин перешёл со Студии имени Горького на «Мосфильм» — здесь ему обещали помочь в постановке фильма о Степане Разине. Как вспоминал позднее С. Бондарчук: «Шукшин перешёл в Первое творческое объединение киностудии „Мосфильм“, художественным руководители которого я являюсь, когда уже был написан сценарий „Я пришёл дать вам волю“ — о Степане Разине. Мне казалось, что на Студии детских фильмов имени Горького картину по этому сценарию будет трудно поставить. Шукшину нелегко там работалось. Он и сам говорил об этом. И переход его на „Мосфильм“ был внутренне предрешён».
Однако и здесь ситуация с «Разиным» оказалась достаточно сложной. Руководители «Мосфильма» отделывались расплывчатыми обещаниями и конкретных сроков постановки Шукшину не называли. Ему даже пришлось искать помощи в ЦК КПСС, но и там ответ был туманный: «Мы постараемся разобраться…»
Тем временем, пока в ЦК разбирались, Шукшин приступил к съёмкам очередной своей картины — «Калина красная». Работа над ним началась весной 1973 года в Вологодской области, под Белозёрском. Как и в «Печках-лавочках», Шукшин выступил в трёх ипостасях: режиссёр, сценарист и исполнитель главной роли. На встрече со зрителями в Белозёрске той же весной он так объяснял замысел:
«Эта картина будет поближе к драме. Она — об уголовнике. Уголовник… Ну, какого плана уголовник? Не из любви к делу, а по какому-то, так сказать, стечению обстоятельств житейских…
Ему (Егору Прокудину) уже, в общем, сорок лет, а просвета никакого в жизни нет. Но душа-то у него восстаёт против этого образа жизни. Он не склонен быть жестоким человеком… И вот, собственно, на этом этапе мы и застаём нашего героя — когда он в последний раз выходит из тюрьмы. И опять перед ним целый мир, целая жизнь».
Заключительная часть работы над картиной совпала с обострением язвенной болезни. Вспоминает В. Фомин:
«Я сам своими глазами видел, как буквально умирал, таял на глазах Шукшин, сбежавший из больницы, чтобы исполнить навязанные „исправления“ и тем самым спасти картину от худшего. „Калина красная“ была уже вся порезана, а самому автору надо было немедленно возвращаться в больницу. Но он боялся оставить фильм в „разобранном“ виде, чтобы как-то „зализать“, компенсировать нанесённые раны, хотел сам осуществить чистовую перезапись. Смены в тон-студии казались нескончаемыми — по двенадцать и более часов в сутки. Но буквально через каждые два-три часа у Василия Макаровича начинался очередной приступ терзавшей его болезни. Он становился бледным, а потом и белым как полотно, сжимался в комок и ложился вниз лицом прямо на стулья. И так лежал неподвижно и страшно, пока боль не отступала. Он стеснялся показать свою слабость, и его помощники, зная это, обычно уходили из павильона, оставляя его одного. Тушили свет и уходили.