Чудеса происходят вовремя

Поиски по комнатам и шкафам, мятущиеся мысли, досада на то, что размер пропажи не удавалось уточнить, утомили Филиппа. Приступ застал его в коридоре. Сердце заколотилось, в глазах потемнело, по голове и телу заструился пот. Вот уже несколько месяцев не испытывал он этих симптомов болезни, и первоначальный испуг перерос в ужас, когда Филипп вспомнил, что в целом доме он сегодня один. Медленно, держась за стену, добрался он до столовой, сел за стол и положил голову на руки. Он чувствовал слабую боль, слабую, но какую-то вездесущую. Казалось, будто мелкий дождик пронизывает его с макушки до кончиков пальцев, но несет этот дождик не влагу, а еле различимую, расплывающуюся, ноющую боль и неодолимое оцепенение. «Вот так и умирают», — подумал Филипп, но это случалось с ним и раньше, и он не только не умирал, но даже не терял сознания. И все же беды хуже, чем эта, для Филиппа сейчас не было. Теперь он надолго выйдет из строя, утратит и волю, и смелость, и — если уже не утратил — то главное, что сумел обрести и мобилизовать к бою — самого себя.

Так думал Филипп под мерный шум дождя, пронизывавшего все его существо. Потом к этому шуму присоединился новый, с улицы; шел настоящий дождь, лил как из ведра. Внезапно размышления Филиппа оборвались. Над чувствами и мыслями, захлестывавшими его, подобно волнам, всплыло то ощущение, которое он испытал в машине, когда торопился домой, чтобы скорее утолить голод. Весь день он провел на ногах, и после утреннего кофе во рту у него не было ни крошки. Накануне вечером он выпил только стакан молока с сухариком (вообще по вечерам он почти ничего не ел), а сегодня утром проспал и очень торопился, чтобы прийти в номархию раньше номарха и подкараулить его возле кабинета. Филипп знал, что в противном случае номарх продержит его в приемной не час и не два. Так и случилось. Почти весь день проторчал Филипп в номархии в ожидании аудиенции, а потом помчался на центральный телеграф и прождал там часа два, пока его не соединили с генералом. Итак, по сути дела, со вчерашнего обеда он ни разу как следует не поел. «Так чего же я удивляюсь? — подумал Филипп. — Разве не говорили мне невропатологи, чтобы я питался регулярно и никогда не оставался голодным?.. Все это от голода. Я просто голоден, только и всего».

Он попробовал встать, но тотчас понял, что это вовсе не просто. При первом же движении вся тяжесть, давившая на мозг, переместилась в одну сторону, как будто в голове у Филиппа была жидкость, и стоило ему наклониться, как она хлынула в том же направлении. Филипп потерял равновесие, перед глазами поплыли зеленовато-голубые круги. Он так и застыл в этой позе, с опущенной головой, как будто старался от кого-то спрятаться. Некоторое время он сидел неподвижно, потом, не поднимаясь, осторожно протянул руку и открыл дверцу буфета. Филиппу повезло: он обнаружил поднос с пирожными — пандишпан и мокка. И набросился на еду.

Он ел жадно, зубы не успевали прожевывать пищу, В начале он хватал без разбору — что попадется. Потом начал выбирать пандишпан (мокку он любил меньше), а под конец даже из пандишпана стал высматривать самые сочные кусочки снизу. Теперь поднос стоял перед ним на столе. Чтобы вынуть его, пришлось встать, и Филипп встал без всякого труда, встал, взял в руки поднос и снова сел на стул. В голове уже ничего не переливалось, и голубые круги больше не появлялись. «Ну понятно, это было от голода! — подумал он с радостью. — Надо выпить, и тогда все пройдет». Он снова поднялся, взял с полки бутылку ликера, достал рюмку, налил и выпил — стоя. Потом сел, опять наполнил рюмку. «За здоровье!» Ликер пошел хорошо, разливая тепло по всему телу. «Еще одну!» — сказал Филипп, но тут ему захотелось выпить чего-то другого более тонкого и крепкого — пожалуй, коньяка. Он вскочил, распахнул дверцы буфета и достал бутылку коньяка.

Коньяк окончательно вернул ему ощущение устойчивости и уверенности. Филипп выпил одну за другой две полные рюмки и почувствовал, что для сохранения равновесия ему уже не нужно сидеть неподвижно и молча, с опущенной головой: напротив, он испытывал сейчас потребность в движении, ему хотелось ходить, жестикулировать, говорить... И несмотря на то что он съел столько пирожных, все еще хотелось есть. Конечно, не пирожных — они стали у него поперек горла, а чего-нибудь кисло-соленого, вроде брынзы или маслин, ну да, маслин в уксусе...

Он пил коньяк и заедал его маслинами с хлебом, когда снизу донесся стук в дверь. Это было так неожиданно, что Филипп вздрогнул, словно пробудился ото сна. Стучали, пожалуй, давно; ему теперь казалось, что какие-то звуки долетали до него и раньше.

Он сунул в буфет хлеб, блюдечко с маслинами и косточки. На столе оставил напитки и поднос с пирожными.

По лестнице он спускался в полной уверенности, что там внизу Георгис Дондопулос. Филипп очень хотел, чтобы это действительно был Георгис, утешитель, посланный самой судьбой. Однако голос, откликнувшийся Филиппу из-за двери, был ему совершенно незнаком.

— Кто? Кто? — переспросил Филипп.

— Это я, — повторили из-за двери. — Это я, господин мэр... Я, Джим...

— А... Погоди, погоди...

Значит, это Джим, тот самый несчастный голодранец. Что ж, Филипп ничего не имел против. «Прекрасно, — подумал он, — прекрасно... Хорошо, что пришел. Очень хорошо». И открыл дверь.

В дом ворвался ветер, пахнущий дождем. Джим стоял неподвижно, растерянно, на одной ноге — словно аист. Глаза его блестели, блестели волосы и одежда, промокшая до нитки.

— Я, господин мэр... — начал Джим.

Филипп даже не слушал. Он смотрел куда-то мимо Джима, туда, где белесые полосы дождя с невероятной быстротой выписывали квадраты, параллелепипеды, ромбы, кресты и звезды. Это зрелище захватило Филиппа. Пропитанный дождем воздух обнимал его, принося умиротворение и покой, и Филипп глотал его ненасытно, упоенно.

— Ах! — вздохнул он с наслаждением. — Какой дождь!

— Да, — согласился Джим.

— Какое чудо! — восхищенно произнес Филипп, все еще следя за красочной игрой ночного дождя в черном провале двери.

И Джим, который по-прежнему принимал в голову, в спину и в ноги сильные удары водяных струй, оглянулся назад, в непроглядный мрак улицы. Дождь ослепил его, залил лицо, холодным ручейком побежал по шее, а потом по груди. Джим согнулся, подтянул к подбородку мокрые борта пиджака и снова обернулся к двери.

— Да, — повторил он еще раз.

Он заметил, что глаза мэра как-то странно впиваются в ночную мглу. Что хорошего в этом проклятом наводнении, которое вымочило и застудило его до костей. Джим понять не мог. «Хоть бы предложил войти», — подумал он, сжимаясь в комок и пытаясь закутаться в мокрый пиджак. Наконец он несмело поставил на порог одну ногу. Так стало лучше — наполовину на улице, наполовину в доме.

— Я, господин мэр... — заговорил он снова.

Но Филипп прервал его.

— Да ты совсем промок! — воскликнул он озабоченно и даже ласково и отступил назад, освобождая место для Джима. — Входи, входи...

Джим вошел, радуясь спасению от дождя, но при виде лужицы, которая сразу разлилась у его ног, испуганно отступил к двери.

— Я... господин мэр... Меня послала мать...

— Сюда, сюда, — настаивал Филипп. — Нечего мокнуть. Пойдем наверх, согреешься, обсохнешь.

— Спасибо, господин мэр, — замялся Джим, — я на минутку.

— Наверх, наверх, — приказал Филипп. — Немедленно наверх. Закрой дверь.

Джим закрыл дверь и нерешительно последовал за Филиппом вверх по лестнице. Ступая по ворсистому сухому ковру, он со стыдом чувствовал, как в дырявых ботинках хлюпает между пальцами вода.

— Садись, — сказал мэр, когда они вошли в столовую. — Вон туда... Не бойся, не бойся. Садись... Ничего страшного, не беда... Тебе бы переодеться. Но сначала сядь, возьми пирожное. Вот это, песочное. Бери, бери...

Джим сел на краешек стула. Вода стекала с его волос на спину, в глаза, на нос, канала с подбородка. Ему хотелось провести по лицу рукавом, вытереть по крайней мере лоб, чтобы не заливало глаза. Но он стеснялся и не мог решиться. Никогда еще не бывал он в таком богатом доме, никогда не разговаривал вот просто так, наедине, с мэром. От этого да еще от яркой иллюминации — под потолком всеми бесчисленными лампочками сияла огромная люстра — у Джима закружилась голова.