Чудные

Главная проблема посланника, особенно начинающего, – неумение оценивать расстояние. Вот и Войтыла, ставя на место фотографию в рамке, не рассчитал и поставил её мимо стола. Рамка упала. В пустой квартире сама собой упала рамка! Ольга отвлеклась от разговора на шум, но стол был вне зоны осмотра, поэтому она мирно продолжила ябедничать.

– Кароль, аккуратнее, – прошипел Довлатов, – если эта овца пойдет искать, что тут упало, она может нас увидеть.

– Серж, мы же становимся видимыми и невидимыми только по собственному желанию. Как она нас увидит? Я ещё чего-то не знаю?

– Да вроде я всё рассказывал. Хотя, нет… Ну смотрите, в принципе да, каждый из нас может стать видимым, если сам захочет этого. Но в невидимом состоянии мы уязвимы. Вот, к примеру, если эта… жена вдруг сейчас вспомнит, например, вот об этой давно засохшей герани, – писатель ткнул пальцем в направлении трупика цветка, – и решит её побрызгать и нечаянно попадет брызгами на вас или на меня, то мы станем видимыми, в тех местах, куда попадут капли. Если нас польют из ведра, то проявится сразу большая поверхность. Если вы решите принять душ, то у того, кто это увидит, случится инфаркт. Под дождь лучше не попадать вовсе – проще сразу быть видимым. А вот…

Довлатов разглагольствовал бы и дальше, но тут завибрировала подвеска у него на груди.

– Ну какого чёрта! Я только во вкус вошёл, – он методично пересматривал очередной альбом с фотографиями, – ой… это я не того хотел сказать…

– Серж, хватит уже, будь собой. Что там?

– Да Амадеус на помощь зовёт, требует, чтобы мы все срочно прибыли на бульвар какого-то адмирала Руднева, дом десять. Говорит, нужна помощь…

– Нужна так нужна, полетели…

– Так вот, я не всё сказал. Если мы становимся видимыми не по собственному желанию, а из-за чьего-то воздействия, то самостоятельно стать невидимыми не можем ни пока нас поливают, ни после, до тех пор, пока не высохнем…

– Боже, сколько сложностей… – уныло вздохнул Папа Римский, – а так всё хорошо начиналось…

Истина в гладкой рифме.

Поэт

А в квартире напротив приятный вечер был в самом разгаре – вторая бутылка гастрономовского коньяка подходила к исчерпывающей пустоте. Впрочем, собутыльники не были сильно пьяны, скорее расслаблены и умиротворены. Кенар курил в нирване. Тут произошло нечто. Масловский был готов поклясться собственным отсутствующим почти здоровьем, что на груди у Леонида завибрировал необычный медальон, после чего этот самый Леонид что-то буркнул себе под нос – что-то вроде про мать Моцарта – и в ту же секунду исчез, растворился в пространстве, а через пять секунд хлопнула входная дверь.

Кенар и Масловский посмотрели друг на друга, на пустое место за столом, ещё раз друг на друга и… решили, что странный Леонид просто очень быстро передвигается, а у них заторможенное восприятие от выпитого. Так думать было значительно проще, чем искать объяснения случившемуся.

А Бетховен тем временем летел на другой конец Москвы и громко ругался на трех языках – настолько его вывел из себя Моцарт со своим сигналом о помощи. Знал бы Людвигван, для чего его зовут, ругался бы ещё громче.

Сергеича же Амадеус отвлек от самого важного – сна. Глюк в кои-то веки решил провести день дома и заняться творчеством. Такой порыв у него возник после длительной пьяной беседы с новым другом в «Чарке». Во время разговора Глюк постоянно вспоминал ученика Жуковского и Державина не самыми лестными словами, и несколько раз предположил, что «солнце русской поэзии», наверное, в гробу уже обыкалось от таких воспоминаний. Знал бы он, что это самое «солнце» сидит и икает не в мифическом гробу в Святогорском монастыре, а в полуметре от него, Глюка, из-за дикого пойла, которое в «Чарке» подавали под видом пива, он бы сошёл с ума.

Так вот, разговор с Саней натолкнул его на странные размышления: с чего это он так нападает на великого поэта? И ответ оказался неутешительным. Уже ближе к вечеру следующего дня, в тишине своего вполне чистого, но очень аскетичного холостяцкого жилища, Илья честно признался себе, что просто завидует таланту, той самой чертовой гладкой рифме, которая кажется такой простой и примитивной, но которой так трудно добиться.

А до этого откровения поутру Илья Матвеевич Глуковский мучился похмельем. Двойная порция доширака это частично исправила, и после обеда Илья вспомнил, что он революционер, решительно перестал себя жалеть и занялся творчеством. И вот теперь он сидел за столом в своей квартирке в доме двадцать три на малопоэтичной, как по названию, так и по сути, Магнитогорской улице и писал, а Александр Сергеевич невидимый пристроился в той же комнате на невысоком югославском шифоньере образца позднего СССР, и, поскольку в комнате ничего интересного не происходило – Илья писал молча и вслух ничего не зачитывал – начал кемарить. Когда же по сигналу Вольфганг-Амадея завибрировал медальон, он спросонья дернулся, стукнулся головой о потолок – ну да это не страшно, ибо не слышно. Хуже другое, он задел спортивную сумку, которая лежала на шкафу и благополучно упала на пол. Естественно, Пушкину пришлось спешно линять из поэтических чертогов – вдруг Илья окропит его святой водой? За время наблюдения Сергеич успел выяснить, что его подопечный, оказывается, верующий. По крайней мере, изображает из себя такового… И пока Глюк соображал, что оторвало его от работы и, действительно, вспоминал, где бутылка со святой водой, великий русский поэт улетел в Бутово. Когда поэт современности нашёл искомую бутыль, поливать было уже некого и ценные капли были потрачены впустую.

Испытательный срок.

Писатели

Из большого кирпичного дома на улице Космонавтов в сторону Бутово устремился дико хохочущий Чехов.

Утро началось интересно. После тусовки на крыше лианозовской панельки Палыч незначительно омолодился: поменял прикид, сбрил усы и ликвидировал очки, и в своем новом модном виде пришёл в редакцию издательства, в котором печаталась Юлия Борович, устраиваться на работу. Издательство было крупнейшее не только в России, но и в Москве. Он с порога очаровал старшего выпускающего редактора отдела женской детективной прозы – дородную даму профессорского вида и возраста по имени Надежа Викторовна, и был принят в штат издательства.

Писатель осваивался в новой для него обстановке и кокетничал с молодыми редакторшами. Они старались произвести впечатление на нового – и, едва ли, не первого, не считая сантехника Федора и одичалых программистов, – мужчину в своем женском террариуме и активно сливали «свежей голове» сплетни, слухи и домыслы об известных писателях, которые у них издавались. Когда речь зашла о Юле, Палыч обратился в слух.

– Она стала менее интересной, поменяв фамилию на Борович, – с заумным видом проговорила коротко стриженная блондинка в очках.

Чехов изобразил непонимание.

– Антон, Лида хочет сказать, что брак испортил одну из наших самых популярных писательниц. Сейчас её зовут Юлия Борович, она, выйдя замуж, зачем-то фамилию поменяла… – пояснила другая редакторша, отличительным признаком которой были рыжие волосы.

– Зато любовь… – ухмыльнулась шатенка лет сорока. – Видели бы вы эту любовь… Я к ней на прошлой неделе приезжала, приносила отредактированный фрагмент. Так дверь открыло это чучело: треники грязные, футболка в кетчупе, недели три, наверное, не мылся, перегаром несёт… Такое сокровище!

– Злая ты, Евгения Петровна. Потому – и не замужем, – сообщила рыжая.

– А ты, Маруся, молодая и глупая. Да и нафиг такого мужа! – фыркнула Женя. – Это ж пародия ходячая. Я спросить не успела, где Юлия, а оно! заявило мне, что, цитирую, Агата Кристи уперлась за жратвой и, если придет без пива, он её придушит, гадину.

– Какой ужас! – ахнула очкастая Лида. – И почему Дима так испортился? Такой милый был в институте…

– А вы откуда знаете? – поинтересовался Чехов.

– Так я тоже в ЛИТе училась, на три курса позже. Он был милый, вежливый. Правда, особых талантов за ним не числилось. Он в Комсомолке, вроде, работал. А потом рассказы свои опубликовал, с Юлией познакомился, а потом, видимо, этому «Чехову двадцать первого века» снесло крышу…