Чудо как предчувствие. Современные писатели о невероятном, простом, удивительном (сборник)

Я растерялась. Кто бомбил Берлин в 1945-м? Серьезно, Кирилл?

— Ну так, может, он все-таки ходил иногда с одним портфелем? Ладно, не делайте такое лицо, Ирина Петровна. Все было в порядке с вашим Фасмером.

На самом деле он сказал грубее.

Можно вспомнить моего доктора: когда он проникался симпатией к пациенту или родственнику пациента, то разговаривал исключительно матом. Это был знак доверия. А вот если человек не нравился доктору, он вел себя с ним крайне сдержанно.

Когда в дом Фасмера в Берлине попала фугасная бомба, он прятался в убежище. Каждый раз возвращаясь из убежища, Фасмер проверял свои книги — любовно собранную библиотеку, необходимую для работы над его главным детищем, этимологическим словарем русского языка. О, эти сложные библиотеки специалистов… После смерти ученых наследники от этих библиотек чаще всего избавляются. Они имеют ценность только для таких же специалистов — да и то не всегда.

Фасмер с облегчением увидел, что книги всё так же стоят на полках — но когда приблизился к ним и протянул руку к ближайшему корешку, тома рассыпались в пыль.

Я рассказала Кириллу и об этом, он тоже ответил историей:

— У моей тетки в Орске затопило дом во время наводнения. Книги в шкафах набрали столько воды, что выдавили стекла и сломали полки.

Кирилл внезапно уволился. У меня был выходной, и мы не успели попрощаться. Номер телефона он мне не оставил.

Да и зачем мне его номер телефона.

У меня будет смена в новогоднюю ночь. Работаем я и Валентин. Ура.

Словарь Фасмера в оригинале состоит из трех томов. В русском переводе он вырос на целый том. Я листаю четвертую книгу, как гербарий, разглядываю слова, как орнамент. Меня успокаивает этот ритм, я хочу стать его частью.

Новогодние фильмы в этом году ничем не отличаются от прошлогодних. В супермаркете нашего торговика без остановки шпарит джингл беллз.

Приморозило, в уличном шкафу — пусто. Зима вступила в свои права, заявил Валентин.

В городе, где я жила раньше, вот там были настоящие зимы. Но об этом я не собираюсь рассказывать ни Валентину, ни кому-то еще.

Фасмер анализирует само слово, его происхождение, историю, связь со словами других языков. Понятие, которым обозначено слово, — это уже не к нему. Фасмер — этимолог, а не философ. Не стоит искать у него ответа на вопрос, что такое чудо — и вправе ли человек надеяться.

Обязано ли чудо быть непременно добрым, счастливым?

Это тоже не к Фасмеру.

Я довольно долго надеялась на чудо, которое любой другой человек счел бы кощунством. Понимала, что не смогу сама лишить себя жизни и надеялась, что смерть придет за мной, как за ребенком в детский сад. Скажет, ну давай уже собирайся, чего ты там копаешься?

Люди, которые знали меня раньше, люди из города настоящих зим, задавали немые вопросы: как же ты можешь жить после такого?

Они были как бы разочарованы мной, все эти прекрасные люди.

Они не удивились бы, если бы я наложила на себя руки.

Но я, как только задумывалась об этом, сразу же слышала тихое «Ирк». Будто кто-то чиркал спичкой — и в полном мраке вспыхивал слабый огонек.

Есть малюсенький шанс на то, что все они — муж, мама, дочь и сын — в одном месте. А я, уйдя по собственной воле, окажусь в другом.

Той, второй разлуки мне будет точно не перенести.

Наша работа — как чистилище. Надолго здесь задерживаются только те, кто сам не знает, куда хочет попасть.

Я хотела бы показать орнамент, проступивший из моих записей, своему доктору, но он, наверное, уже не помнит меня. Мало ли нас таких. И все же хочется верить, что помнит. Доктор возился со мной много месяцев подряд. Подбирал таблетки вдумчиво, как Фасмер — свою библиотеку. Фасмер много месяцев не писал научных работ, восстанавливая утраченные книги.

Первое издание словаря вышло в 1950 году в Гейдельберге.

А русский перевод появился уже после мирной кончины Макса Фасмера в 1962 году.

Интересно, что я почти не помню лица своего доктора — хотя именно он посоветовал мне переехать в другой город. И взял слово, что я буду принимать таблетки и — обязательно! — работать. А остальное сделает время.

— Время творит чудеса, — сказал доктор.

Моя память приставила к белому халату лицо человека из телепередачи — человека, с которым я, наверное, хотела бы поговорить.

В новогоднюю ночь в кино приходят разные люди — и пьяные компании, и влюбленные пары, и одиночки, которым не с кем праздновать. В мусорках — мандариновая кожура и пустые бутылки из-под шампанского, пронесенного под полой. Какая-то девушка подарила мне шоколадку.

Не стоит думать, что в эту ночь произойдет нечто особенное — кто-то из зрителей потеряет кредитную карту на имя Макса Фасмера; или я увижу на входе в зал своего доктора; или артист с экрана скажет вдруг те слова, которые я так хочу услышать; или Кирилл вдруг крикнет мне в спину — Ирина Петровна, я нашел вам еще один фильм того же плана!

Если я в чем и уверена, так это в том, что чудо невозможно спрогнозировать, организовать и оплатить заранее его доставку. Нужно лишь терпеливо ждать — как ждут фильма, ради которого стоит пойти в кино среди ночи. Книги, способной вернуть надежду. Того самого человека. И вечной, блаженной свободы.

С новым чудом!

Марина Степнова

Кот Блед

Кот пришел в день, когда исчез интернет.

Появился на дороге сам собой — огромный, черный, искрящийся, и степенно прошел в дом, щекотнув горячим боком голую Катичкину ногу. Они оба посторонились, чтобы не мешать. Боже, ну и зверюга! Катичка улыбнулась — первый раз за два месяца. Нет, за три.

За три месяца, четырнадцать дней, восемь часов, сорок пять минут.

Ты считаешь минуты?! Лучше бы канистры с бензином! Или макароны!

Он пожал плечами, пошел в дом за котом, подальше от Катички, от скандала. Канистры и макароны он тоже считал — шесть двадцатилитровых канистр, двадцать четыре четырехсотграммовые пачки пасты-пенне, Катичкиной любимой. Вообще он считал всё, привычка, дурацкая, как и положено привычке, и — опять же, как и положено привычке, успокаивающая. Катичка крикнула что-то обидное, как будто швырнула грязным комком, он непроизвольно пригнулся. Она стала непривычно вспыльчивая, гневливая. Лицо темнело, натягивались скулы, она щурилась, словно выбирая, куда ударить, и неприятно было видеть и понимать, что скалится и непроизвольно скрючивает дергающиеся пальцы не Катичка даже, а кто-то другой, чужой внутри нее, не страшный, а жалкий, перепуганный и потому особенно опасный. Примат, балансирующий на спине ящерицы. Ящерица тоже не хотела умирать.