Чудо как предчувствие. Современные писатели о невероятном, простом, удивительном (сборник)

Я хочу домой!

Он заставил себя открыть глаза. Обернулся.

Катичка стояла на террасе, замотавшись в одеяло.

Я хочу домой! Собирайся! — повторила она. Глаза у нее были белые, как туман, и совершенно ничего не видели. Он кивнул, словно все было нормально, и действительно пора собирать рюкзаки. Трусы-носки, мыльно-рыльные, полкило санкционки родителям, магнитики на работу, не забыть прихватить в дьюти-фри вина Ленке и Саше. Ленка любит красное, будет рассказывать анекдоты и сама же над ними смеяться. Саша после второго бокала подмигнет и, благословясь, попросит чего покрепче. Потому что, ты уж прости, но этот ваш шмурдяк — ересь богомерзкая. А водочку и монахи приемлют. Надо пригласить их в ближайшую субботу, как вернемся. Купить на Дорогомиловском баранины хорошей. Тархунчика. Овощи на решетке запечь.

Катичка хлопнула дверью. Ушла.

Он постоял еще немного, впервые в жизни жалея, что не курит. И ведь не пробовал ни разу. Жалко. Сейчас было бы очень к месту. Хотелось вдохнуть поглубже, но было нечем, как будто туман забрал и воздух тоже. Было не светло, а просто бело, и только разноцветные Катичкины трусики рядком висели на проволоке, словно праздничные флажки. Красные трусики — красная прищепка. Белые — белая. Даже сейчас ей не было лень сделать красиво. Блин, а я-то носки забыл вчера постирать. Вот же болван. Наверно, чистых уже не осталось. Он машинально протянул руку, пощупал — трусики были сухие, почему-то немного хрусткие. Странно. Обычно зимой белье тут сохло по неделе. Особенно если туман. Все было волглое, тяжелое. Все было.

Он снял белье, похожее на шкурки бабочек (Катичка все носилась с этой книжкой, а он так и не прочитал), бросил прищепки в корзинку и тоже вернулся в дом.

Катичка лежала молча, накрывшись с головой. Он лег рядом, обнял ее прямо поверх одеяла, прижал к себе.

Я люблю тебя, слышишь?

Катичка не ответила.

Туман снаружи мурчал. Ровно, мерно, как будто дышал. Потолок был белый, и все за дверью на террасу тоже было белое, и только Катичкины трусики лежали на кресле, тревожные, яркие. Так и будут лежать тут еще долго-долго, а ни его, ни Катечки больше не будет. Он не додумал эту мысль до конца, не посмел. Уткнулся носом в Катичкину спину и стал повторять в такт туману: ялюблютебя, ялюблютебя, ялюблютебя, ялюблютебя, ялюблю…

Он проснулся мокрый, с разинутым черствым ртом. Катичка еще спала. Должно быть, она хотела скинуть одеяло, но не смогла, запуталась и лежала теперь, наполовину вылупившаяся из кокона. Лицо у нее было красное, потное. Чужое.

В одеяльной одури, — вспомнил он, но не вспомнил, откуда это. В одеяльной одури, в подушечной глуши. Он посмотрел на часы — половина двенадцатого. Дня? Ночи?

Комната была все такая же белая. Туман все так же мурчал.

Кать, позвал он, Кать, вставай, засоня!

Катичка шевельнулась, и от нее почти видимой волной пришел жар, сухой, плотный, страшный.

Ты заболела, что ли?!

Катичка, не открывая глаз, приподнялась, и ее вырвало.

Градусник он так и не нашел, только пенталгин, правда, просроченный, еще из позапрошлогодних запасов. Катичка болела очень редко, легко: пару дней была смешная, вялая, громыхала полупрозрачным розовым носом, и все проходило. Ну, мигрень еще иногда. Да, живот болел на второй день месячных сильно. Но она прекрасно сама с этим справлялась. А вот он любил свалиться недельки на две — с ознобом, с тридцать девять и две, с сухим выколачивающим кашлем и уродливыми температурными кошмарами, внутри которых распускался бесконечно один и тот же мясистый вьюнок, белый, циклопически огромный, и, когда тот наконец разворачивал лепестки до предела, внутри обнаруживалась кошмарная алая пасть, и он просыпался, подавившись собственным криком, и Катичка говорила шшшш, милый, шшшш, и давала ему попить морса из разлохмаченной клюквы или воды с лимоном, реальной, прохладной и потому утешающе вкусной. Он это все, конечно, любил, а не саму болезнь. Тревогу в Катичкиных глазах. То, как она щупала его лоб — сперва нежным предплечьем, потом такими же нежными губами. Свежие простыни. Куриный бульон со звездочками. Игрушку с дракончиками на планшете. Легальный сон до обеда, и после обеда еще часик — запросто. Чур-чур, я в домике.

Теперь главный в домике был он сам.

После первой таблетки Катичку снова стошнило, и он еще раз переменил постель и снова затер полы, тяжело шлепая поганой тряпкой по смуглой плитке и удивляясь, что ему вообще ни разу не противно. Может, потому что рвота ничем не пахла. Или он не чувствовал запаха? Может, у них снова ковид, как четыре года назад? Как они бесились тогда взаперти, как не верили ни в чох, ни во вздох, пока не заразились. Слава богу, легкая форма. А вот Катичкина мама умерла до того, как появилась вакцина. И все равно — старые, добрые, беззаботные времена. Сейчас он проснется и скажет Катичке — ты не поверишь, какой бред мне приснился. Он поскользнулся на мокрой плитке, опрокинул пластиковое ведро, чертыхнулся. Воды и так почти не осталось. Колодца в конце улицы, к которому они ходили последние две недели, видимо, не было больше вообще. Он заставил себя не думать об этом — и действительно перестал. Обтер руки влажной салфеткой — их тоже почти не осталось. Дал Катичке вторую таблетку, и она, не открывая глаз, просвистела сухими губами — спасибо. Собрал мутную лужу. Вышел на террасу, отжал тряпку вниз, в туман, повесил на перила. Расправил. Подумал, расправил еще раз.

Пусть Катичка поправится, пусть поправится, пожалуйста! А еще, пожалуйста, пусть придет кот.

Говорить это в туман было неловко. Поэтому он закрыл глаза и сказал это внутри себя. Было очень тихо, даже туман замолчал, и только тяжело и часто капала с тряпки вода, ударяясь о невидимые листья плюща.

А потом в доме, внутри, закричала Катичка.

Кровь была везде, на постели, на стенах, на потолке, ненормально яркая, красная, живая, текла у Катички между пальцев, фонтаном выплескивалась изо рта, Катичка металась, и он никак не мог их остановить, ни Катичку, ни кровь, и все прыгало, пятнами, вспышками, и Катичка все кричала на одной ноте — аааааааааа! — пока он не догадался и не заткнул ей рот трусиками. Красными. Чистыми. Сухими. И она наконец замолчала.

Он присел на край кровати, растерянно глядя на окровавленные пальцы. Он не знал, что делать. Вот Катичка всегда знала — кому позвонить, что купить, как сказать, даже если в результате получалась херня, она все равно знала, как поступить. Надо спросить у Катички, что делать с Катичкой. Он коротко засмеялся, и Катичка захрипела. Она мотала головой по подушке, и он перепугался, что она задыхается. Вытащил чертовы трусики, сунул куда-то.

Кровь, слава богу, больше не шла, только обметала Катичкин рот ржавой темной коркой.

В Древнем Египте считали, что мышь…

Что?

В Древнем Египте считали, что мышь напрямую связана с вечной жизнью, и лекарь, пытаясь добавить жизненных сил ребенку, давал ему съесть мышку.

Она не говорила, а скрипела.

Что? Что такое?!

Увидеть мышь двенадцатого числа месяца тиби считалось большим несчастьем, те, кому не повезло, спешили отвратить взгляд в другую сторону. В некоторых рукописях египетской книги мертвых богиня с мышиной головой олицетворяет преисподнюю и смерть.

Веки у Катички были закрыты, но глазные яблоки под ними дергались, бегали, как будто она читала невидимую Википедию.

Птица ибис считалась священной. Она символизировала письмо и знание, а также врачевание и интеллект. Считалось, что Аполлон может превращаться в ибиса, чтобы лечить людей.

Змея во многих культурах считается символом смерти и возрождения.

Катичка вдруг засмеялась и сказала, не открывая глаз, своим обычным голосом — смотри, какая картинка прикольная.

И тут же снова заскрипела — бог Ра в образе кота отсекает голову змею Апепу, рисунок из книги мертвых Хунефера, XIV век до нашей эры. Змея часто обладает целительной силой и символизирует освобождение от старых форм существования и принятие новых начинаний.

Мы получили мышь. Мы получили птицу. Он принес послание. Последняя будет змея.

Последняя будет змея.

Катичка глубоко вздохнула, глаза под веками перестали дергаться. Она спала. По-настоящему. По-человечески. Тихо. Глубоко.

Постель, Катичка, он сам — да все вокруг было в крови, умирающей, подсыхающей. Пахло железом, гранатовым соком, чем-то сладковатым. Где-то внизу, в тумане, коротко мяукнул кот. Он знал уже, что увидит, когда спустится. Но, когда взялся за ручку, неожиданно теплую, летнюю, вдруг испугался. А вдруг туман войдет, когда дверь откроется? Он видел с террасы, что это невозможно. Дом стоял слишком высоко. Пока слишком высоко. Ладно. Один, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь, девять, десять. И еще раз — но в обратном порядке.