Чудо пылающего креста

— Но мы могли бы преследовать его.

— Без флота это невозможно, а у Лициния в руках Македония и Ахайя (Achaia). Пока мы будем строить корабли или отнимать их у греков, его войска будут постоянно изматывать наши силы. Мы его только что здорово потрепали, поэтому можно повести с ним хитрую игру и заставить его поверить, что заключение с нами мира — отличная для него сделка. Пока не придет время, когда мы сможем его победить.

— И когда ж это будет?

— Кто знает? — Константин пожал плечами. — Но в следующий раз мы, а не Лициний, пополним свою армию в Иллирике.

— А имея за своими плечами три четверти империи, — добавил Даций, — мы без особого труда должны справиться с оставшейся четвертью.

Мистриан, посол Лициния, оказался высокого роста, с волосами стального цвета и орлиными чертами лица. Сенатор и потомок старого аристократического рода, он был явно преисполнен сознания высокой значимости своей персоны.

— Я явился к тебе, август, — заговорил он елейным тоном, — в надежде, что распрю между тобой и мужем твоей сестры августом Лицинием можно уладить, прислушавшись к велениям человечности и благоразумия. Продолжение военных действий не принесет обеим сторонам ничего, кроме вреда, а это, конечно, вызовет восторг в лагере наших общих врагов на Рейне и Дунае и, возможно, подвигнет их к нападению. К тому же, — добавил он, быстро взглянув на Константина, чтобы убедиться в действенности своих слов, — исход сражения ни в коем случае еще не решен.

Константин не стал возражать, поскольку, как они с Дацием растолковывали Криспу, это в основном было правдой. Более того, он сам нуждался в периоде относительного мира, чтобы за это время упрочить позиции, отвоеванные им за столом мирных переговоров. И ради этого он готов был пойти на некоторые уступки Лицинию.

— Поэтому я уполномочен, — продолжал Мистриан, — предложить следующие условия разрешения конфликта от имени двух представляемых мною августов.

— Августов! — гневно вскричал Константин, чувствуя вдруг, как красная пелена застилает ему глаза.

— Императора Лициния и императора Валента, — пояснил Мистриан, но теперь уж с гораздо меньшей уверенностью.

— Отвергнув одного неблагодарного шурина в лице Бассиана, приму ли я теперь себе в соправители презренного раба? — ледяным тоном осведомился Константин.

— Наверное, ты не видел декрета, в котором командующий Валент провозглашался августом…

— Поскольку это сделано без моего согласия, декрет недействителен, — решительно сказал Константин. — Между прочим, когда Валента произвели в августы?

— Вчера, после сражения.

— Цена за то, что он не отдал мне шурина?

Мистриан так и замер с изумленно раскрытым ртом, а Константин услышал за спиной тихий хохоток Дация. Сомнений быть не могло: он попал пальцем в самую середку их хитрого плана. В обмен на то, что его не выдали в руки Константина, Лициний наверняка отдал руководство честолюбивому Валенту и столь же честолюбивому Мистриану. И теперь эти двое старались извлечь из мирного урегулирования как можно больше пользы для себя.

— Передай августу Лицинию, что первым пунктом любого мирного договора, который мы заключим, будет низложение Валента, — распорядился Константин. — Оповести его также о моих условиях: провинции Паннония, Далмация, Дакия, Македония и Греция должны стать частью моих владений.

— Ты много запрашиваешь, август.

— Напротив. Я проявляю щедрость, оставляя моему другу и брату Фракию, Малую Азию, Келесирию, Египет и области, вырванные у Персии.

— Я передам твои условия, — обещал Мистриан, но Константин еще не закончил.

— Передай моему брату Лицинию также и то, что сегодня я назначаю моего сына Криспа цезарем Галлии, Британии и Испании, — приказал он.

Крисп стоял возле его стула, высокий, прямой, в форме трибуна. Услышав заявление отца, он весь напрягся, но молчал, хотя Константин уловил восторженное выражение его глаз. Мистриан поспешно удалился, не дожидаясь, пока к этому добавятся еще какие-нибудь условия, и присутствовавшие в палатке военачальники окружили Криспа, поздравляя его с новым назначением.

— Ты этому рад, цезарь? — спросил, улыбаясь, Константин, когда они остались в палатке вдвоем.

— Рад… но чувствую себя недостойным, государь.

— Я и сам чувствовал себя недостойным, когда после смерти моего отца в Британии легионы провозгласили меня императором.

— Но ведь ты уже десятки раз доказывал, чего стоишь.

— Как, надеюсь, поступишь и ты.

Крисп встал на колени и снял с себя украшенный перьями шлем. Затем положил руку Константина себе на голову и произнес:

— Клянусь всеми, какие только есть, богами: я сделаю все, что в моей власти, и докажу, что достоин твоего доверия.

Константину очень хотелось прикоснуться к светлозолотым кудрям, открывшимся ему, когда Крисп снял свой шлем, но он с усилием удержался, не желая нарушать торжественность церемонии и существовавшие правила. Это был момент редкого тепла и близости между отцом и сыном, которых судьба разделяла большую часть их жизни, и он знал, что всегда будет этим дорожить.

— Ты не против, если я пошлю Дация с тобой в Галлию? — спросил он.

— Я как раз собирался попросить тебя об этом. И надеюсь, Крок тоже там останется.

— Естественно. Его подданные в Галлии.

— А что, по-твоему, будет делать император Лициний?

— Пойдет на мои условия, потом начнет интриговать, чтобы вернуть себе то, что потерял, и даже более того. Вот почему мне нужен надежный человек для охраны границы в Галлии, который в нужный срок помог бы мне справиться с Лицинием.

На следующий день от Лициния прибыл новый посол, и по этому признаку Константин решил (позже его предположение подтвердилось), что Валента и иных сподвижников Лициния отправили в изгнание. Побежденный император Востока принял условия мира, хоть они и были суровы, с единственной только просьбой: позволить ему провозгласить своего сына Лициниана цезарем. На это Константин охотно согласился, поскольку молодому человеку было от роду всего лишь год и восемь месяцев.

Договор о мире, подписанный в тот день им и Лицинием, знаменовал конец открытой Диоклетианом эры, когда правители избирали себе преемников — по крайней мере, в глазах общественности — по их достоинствам и способностям. Отныне судьба римского престола будет определяться — более, нежели любым другим исключительным фактором, — происхождением по линии рода.

Глава 26

1

С заключением договора начался период почти восьмилетнего перемирия между двумя правителями Римской империи. Но одной трудности договор все же не мог разрешить — и она всплыла, стоило Константину с триумфом вернуться в Милан. Фауста нуждалась в блеске и пышности триумфального праздника в Риме, а Константин, как когда-то и бывший его покровитель Диоклетиан, уже испытывал неприязнь к этому стольному граду на Тибре. Кроме того, у него накопилось много дел, и он не мог расточать свое время на церемониальную поездку с единственной только реальной целью — доставить жене удовольствие.