Чудо, тайна и авторитет

— Куда теперь, дух? — решив не отвечать на последние услышанные слова и, упаси боже, не спрашивать о таинственном хозяине, поинтересовался К. — Думаю, я… готов.

Призрак взбодрился, даже просиял.

— Как же куда? За истиной! Но сначала… — тон его стал вдруг совсем игривым, точно он сбросил лет двадцать, — проветрим-ка вашу головушку, выгоним беду! Айда!

И снова он без предупреждения сорвался с места, утянув К. за собой. Свистнул снег, рухнуло небо; опускаясь все ниже, они помчались вперед, сквозь плотную белую завесу метели. Быстрее, быстрее, под бесконечное лихое «Айда!», звенящее всюду, — точно Москва откликнулась давнему другу, распахнула красочно-морозные объятья.

Гикнув, призрак крутанулся вокруг своей оси, и у К. напрочь выбило дух. Спустившись, они заскользили вдоль Софийки, ярко освещенной Рождественки, Кузнецкого. И казалось, даже стань они — два летучих незнакомца, два зыбких снежных вихря — вдруг видимыми, никто не обратил бы на них особого внимания. Москве и москвичам было не до того: всюду верховодил праздник.

Двери и фасады были все в витражных фонарях и венках; редкие бездомные ели — в шарах и гирляндах; лошади — в вышитых попонах и бубенцах. В витринах лавок на первых этажах выставили все самое красивое и вкусное; люди в броских, а порой чудаковатых нарядах мелькали то в окнах, то на крыльце. Из-за быстрого полета все это смазывалось в пестрые полосы, но то и дело К. выхватывал отдельные образы. Ряженая компания, вывалившись из особняка, забирается в тройку — ехать с визитом. Маленькая девочка, хлопая в ладоши, любуется елкой. Важный повар вынимает из печи румяный, сытно пахнущий пирог в форме щуки. Влюбленные целуются на морозе, никого не стыдясь. А потом все это совсем слилось в нарядную молнию — и вот уже К. с призраком очутились все в том же Неглинном проезде, через него — на знакомой Петровке. Щеки уже кололо морозом. Зато снова получилось дышать.

Снег плясал, искрил. Всех встречных, кто ему нравился, призрак щедро осыпал то цветными бликами, а то и всамделишными рублями, самоцветами и сластями. Звенел церковными колоколами и сосульками на крышах. Дышал на окна, вырисовывая зaмки, павлинов, русалок. К. он волок за собой, точно маленькая баржа, через все препятствия. Зато успокоилась от ледяного полета рана на ладони. И мало-помалу зрелища захватили.

Безумно хотелось заглянуть и к Нелли, увидеть ее хоть мимолетно, а если бы вдруг позволили — оставить записку с извинениями. Мол, опоздаю или, возможно, вовсе не приду, а если приду, то в самом взмыленном затрапезном виде. Но к L., по всей видимости, было не по пути; дом их, похожий на маленький луарский зaмок, мелькнул и исчез в пелене. Вскоре К. понял, куда так стремится призрак: Петровка сменилась Каретным; мимо понеслись низенькие, но неизменно пышные особняки. Сердце, успокоенное было видами чужих радостей, пуще прежнего зашлось, едва показались за черными деревьями белоснежные совы-стражи. Дух опять вильнул резко вверх, дергая К. за собой. В дом он, похоже, решил проникнуть новым способом — через крышу.

К. поначалу ужаснулся подобной авантюре, вспомнив о своем воплощении. Но, дымоход они одолели легко; из неразожженного камина вывалились даже без облачка золы; приземлились сразу на ноги. Волшебство. Чудаковатое чародейство, от которого опять зазвенело в ушах, но все равно захотелось отряхнуться.

— Voila! — изрек призрак не без бахвальства, разве что не кланяясь, и теперь уже К. невольно шикнул на него. — Да что вы сразу… успокойте нервы, батенька, праздник! В некотором роде, пусть даже, так сказать, и не для вас…

И откуда в беспощадном этом мучителе грешников столько обормотства! К. не ответил, продолжая опасливо стоять без движения, едва дыша. Впрочем, юноша, к которому они бесцеремонно ввалились, не сделал и шагу в их сторону, вообще не заметил никаких гостей. А вот К., едва узнав высокую хрупкую фигуру, с трудом сдержал возглас удивления. К нему… но почему именно к нему, а главное, почему в такую минуту? От места этого, особенно после недавнего — или очень давнего? — визита в обществе старика-инквизитора, он мог ждать исключительно самых ужасных открытий.

D. стоял спиной, у зеркала, и, видимо, одевался к балу. На нем были уже рубашка, брюки и жилет; он только что накинул фрак — сильно приталенный, с длинными фалдами, из винной ткани, расшитой золотисто-черным цыганским узором. Как обычно, возмутительный эпатаж на удивление хорошо смотрелся. Может, черные брюки и черный жилет — еще один бунт против господствующей моды на светлое — уравновешивали таборную пестроту фрака, а может, дело было в самом D.: в каждом движении его нервных пальцев; в каждом легком повороте, каким он оценивал вещь то сбоку, то сзади. Все в нем, даже некрупные, но звонкие золотые серьги, казалось абсолютно естественным, как естественны, несмотря на яркость, шкура леопарда и оперение ары. Юноше шли даже волосы до середины шеи, знакомо расчесанные на пробор по моде молодого Листа. Они разве что не пожелали выпрямиться, упрямо и пышно вились, падая на лоб… К. давно заметил: D. тщетно добивался той самой картинки раз за разом. Но сейчас видеть дикий образ, неуловимо стремящийся к другому, мягкому, из прошлого, было очень тяжело.

Призрак наблюдал за D. молча, с таким видом, будто рассматривает полотно. Мужества спросить, зачем понадобилось являться сюда, у К. все не находилось. Чутье подсказывало: подожди, ответ вот-вот отыщется. Ужасный? Насколько? К. покачал головой, взывая к собственному разуму. Авторитет открыл ему чужую дверь; пора воспользоваться этим. Что, по сути, он знает о юноше, чья слава в свете все теснее граничит с брезгливым трепетом? И на что призрак намекал, говоря о последствиях? Нет ли в комнате подсказок? А если не подсказки, то что здесь искать?

К. отступил, обвел комнату взглядом. Первое, что он заметил, — та самая защелка на двери, задвинутая и теперь; второе — с десяток картин, прислоненных к полу вдоль южной стены. То были работы самого D., все столь же необычные из-за инородных вкраплений. На ближнем пейзаже с дремучим лесом и фигурой Данте многие ветви были настоящие и выступали из холста; на следующем золотился месяц из конфетной фольги. Был портрет Lize в венке из сушеных фиалок; был задремавший на солнечном крыльце волкодав, часть шерсти которого сделали из меха. Светлых, теплых работ, как этот добродушный зверь, попадалось мало; в основном все дышало нервной мрачностью, отчужденной болезненностью и изумительной ворожбой. Lize, к примеру, вышла не отталкивающей горбуньей, скорее королевой дивного народца, каких-нибудь троллей, — и в уродстве казалась столь же естественно-прекрасной, сколь сам художник — в необычных фраках. Ничего не изменилось… на весеннем вернисаже Рисующего Дворянства К. видел похожие полотна. И уже тогда некоторые потрясли его.

К. плавно прошел вдоль стены. В углу у окна были мольберт и тумба с принадлежностями; дальше — стеллаж с научными трудами на немецком; за ним — темный массивный шкаф, пастью распахнувший резные дверцы. Шкаф оказался полон все тех же ярких вещей: костюмов и пиджаков, жилетов и шейных платков. Узоры не повторялись: птицы сменялись мечами, мечи — индийскими завитками, те — цветами и арабесками. Бархат и шелк, грубоватый сатин, сукно и вельвет. Несколько рубашек, в том числе из воздушнейшего батиста, который на мужчине — на каком угодно — К. представить не удалось… Ткани трепетали, стоило поднести руку; ластились к пальцам, чувствуя присутствие призрака. Пахло тяжело: камфорой и лавандой, бергамотом и миндалем, кардамоном, медом и смолой. В какой-то статье по все более модной египтологии К. читал, что подобными смесями душились древние фараоны, — звалось это, кажется, кифи… Шлейф кифи можно было порой уловить и от самого D., но никогда он не звучал столь густо и явственно. К. поспешил от шкафа отойти. Мысленно он ведь все это уже примерил на себя — ткани и парфюм, серьги, бесшумные остроносые туфли-лодочки с пряжками. Так он с ранних лет пытался вставать на место интриговавших его личностей; воображать мир в их головах; рассматривать поближе детали, незаметные с расстояния простого удивления и тем более неприятия… С D. получалось так себе: К. просто не сумел отринуть черный фрак, белый жилет и белый же платок, повязанный по заветам Красавца Браммелла [12] , — то, к чему привык сам; то, что носили почти все.

12

Джордж Браммелл (1778–1840) — английский денди эпохи Регентства. Ввел в моду современный мужской черный костюм с галстуком и в целом одежду и аксессуары сдержанных тонов и фактур. «Воевал» против сильных парфюмов, кружев, пестрых расцветок и каблуков, характерных для мужской моды того времени. Браммелл также ввел в обычай новые элементы ухода за собой: он протирал тело грубой щеткой из конского волоса и регулярно мылся.

Шкаф был, пожалуй, самой впечатляющей деталью обстановки: ни широкая кровать, застеленная темно-изумрудным покрывалом, ни стол для занятий интереса не представляли. К. задумался об одном: поменяли ли кровать с тех ночей, — и поспешил уверить себя, что да. Обстановка вообще изменилась значительно: исчезли игрушки и все, к чему, видимо, D. охладел, например звездные карты; разросся угол, отведенный под живопись; большой ковер на полу сменился лисьей шкуркой у самого камина — кажется, лисицу D. подстрелил на охоте в свое восемнадцатилетие.

К. вернулся к призраку. Что удалось понять благодаря короткому обзору комнаты? Да в общем-то ничего, кроме и так очевидного: хозяин весьма незауряден.

D. все стоял у зеркала, теперь приглаживая волосы. Взгляд оттененных густыми ресницами глаз ни на секунду не застывал, мечась от одной детали облика к другой; губы же будто смерзлись: ни удовлетворенной улыбки, ни гримасы недовольства. Призрак прошел к нему, кивнув К. Они встали по правое и по левое плечо юноши, в зеркале не отразились — ожидаемо, но жутко. К., впрочем, мерещилось, что пространство, где они должны быть, рябит, как от зноя. Но D. ничего не замечал.