Чудо в перьях

— А ты откуда знаешь? — сурово спросил этот пацан, насупясь.

— Правильно! — сказал я. — Бдительность прежде всего. А спрашиваю потому, что в одном полку служили, земеля! Номер полевой почты: три четверки, две восьмерки. А впереди ноль. Ага?

Голова просто разламывалась. И уже было не до изумления этого парнишки. Да и что особенного? Всех так набирают. Заранее присматривая.

Хозяин вышел из театра в окружении своих министров, послов, премьеров и еще кого-то. Оживленно обсуждая и улыбаясь.

Я двинулся к нему навстречу.

— Это я его открыл, я… — улыбался Радимов, а переводчики переводили. — Да не так вы это переводите! — не переставал он улыбаться. — Да, был у меня простым водителем, буквально подобрал на улице. Даже нот не знает. Я издалека чую в человеке талант, понимаете?.. Вы меня извините, лучше я сам. — И стал сыпать, как горохом, на французском, потом на английском и еще на каком-то. Иностранцы только охали, поднимали брови.

Он не замечал меня. Только скользнул взглядом.

— Андрей Андреевич! — позвал я, когда меня начали оттеснять, почувствовав его нерасположение. — Я здесь! Вы меня видите?

Но он прошел мимо, потом вдруг остановился, оглянулся на меня.

— А, это вы! — сказал он. — Как ваше здоровье? — И, не дожидаясь ответа, двинулся дальше.

Я остался на лестнице, глядя вслед. Что я собирался ему сказать? Что гений и злодейство совместны? Что он выиграл в том давнем своем споре с Цаплиным? Пусть они были полупьяные, не понимали, что говорили, но ведь выиграл же он тот спор на условиях Цаплина! Разве не сам Андрей Андреевич предложил меня исполнителем? Конечно, я бы не напомнил ему это при всех. Я понимаю, все понимаю, но нельзя же вот так — отмахнулся и к машине!

Мы, посвященные, учинили суд над другим посвященным, с которым нам предстоит еще встретиться… И там объяснимся все трое! Теперь-то мы все будем помнить, ничего не забудем!

Так или примерно так хотел я ему сказать. Но он умчался, не сказав ни слова.

Кто-то осторожно взял меня под руку. Наталья. Если Марию, Сероглазку, Елену Борисовну, Зину и еще кое-кого взять, положить в один котел, как следует перемешать, а потом вылепить кого-то одного, то именно Наталья получится. Как я этого раньше не понимал?

— Все они такие! — сказала она. — Наобещают, наговорят, иные даже на аборт дадут. А сами к своим толстозадым женам… Идем, дурачок.

Кому ты, Паша, нужен, кроме своих хористочек! Так и млеют, глядя на тебя. И публику выбирай попроще. Успеха тебе здесь не простят. Понимаешь? А вот Андрей Андреевич мог, конечно, при желании… И прессу вам сделать, и рекламу. Зачем он вообще нас сюда вытащил?

Она осторожно, как больного, поворачивала меня назад, лицом к входу. Голова раскалывалась. Скорей бы до номера и спать, спать…

29

В гостинице нам сказали, что завтра мы должны съехать. Места уже забронированы для французской делегации. Я позвонил в Госконцерт. Там, конечно, никто не отвечал. Позвонил исполнительному директору филармонии на дом. Он никак не мог понять, чему я возмущаюсь.

— Постойте, голубчик… Но мне только что передали от вашего имени, что вы сами прерываете ваши гастроли по состоянию здоровья! Мне ведь рассказали. Все шло великолепно, но потом у вас был обморок, врачи констатировали…

— Какие врачи, кто вам это передал? — заорал я. — Сейчас же все восстановите, как было!

— Но… голубчик, Павел Сергеевич… Ничего не понимаю! Мне звонили с… площади, понимаете? Ну той, что не первой молодости. Вам уже забронировали на утро билеты на самолет. Что я могу, что?

Я бросил трубку. Теперь у меня не было большего желания, чем выбраться отсюда.

— Но переночевать мы можем? — спросил я администратора. — У нас самолет только утром.

— Горничные постели уже перестелили, можете вы это понять? — От возмущения она даже приподнялась над стойкой. — И уже ушли домой отдыхать. У вас когда рабочий день кончается…

— Все! — заорал я, чувствуя, как лопается правый висок. — Я все понял. Вы ничего не должны. Оревуар! Если нас спросят, то мы на улице. Под мостом!

— Там вас милиция заберет! — сказала она. — С виду культурный, а орет как помешанный…

Я оглянулся на своих. У бедных хористок были заплаканные глаза. Мужчины смотрели в потолок. Зачем я их привез сюда?

— Павел Сергеевич! — обратилась ко мне Наталья. — Идемте, Бога ради! Вам нельзя так переживать. Да черт с ними совсем!

Мы приехали в аэропорт поздно ночью. Билеты на нас действительно были забронированы, все чин чинарем.

А спать не хотелось. Я чувствовал, как уходит головная боль, уступая место зуду.

— Давайте доиграем! — сказал я своим. — Прямо здесь. Что у нас осталось? Глюк, Равель…

— А что? — подхватили другие. — В самый раз под рев самолетов. Телевизоры уже не работают, пассажиры все равно не спят…

Только расположились, как пришла милиция. Велели разойтись. Из-за нас не будет слышно объявлений по радио. Но пассажиры потребовали. Стали орать и свистеть, все больше молодежь. Старики лишь вяло ворчали. Наконец дал разрешение дежурный: все равно нет горючего и все рейсы переносятся на утро.

Особенно хорошо был встречен «Полонез» Огинского… Люди стояли полукругом, слушая: пассажиры, летчики, стюардессы… И я подумал: «А вдруг? Чем черт не шутит? Вдруг она здесь, среди слушателей?»

— Паша! Боже, ты ли это? — Этот голос прозвучал едва слышно, подавленный аплодисментами, но я живо на него обернулся.

— Люба! Ты?

Конечно, она. Располневшая до неузнаваемости, но все та же улыбка, те же морщинки, как трещины на стекле вокруг отверстия после удара пули. Пришлось остановить выступление. Я подошел к ней, в самую гущу собравшихся, она всплакнула, припала к моему плечу.

И все снова зааплодировали. Я чувствовал, как уходит, вытесняется боль, поддаваясь возвращению моей юности и моей первой женщины, меня, солдатика срочной службы, когда-то пожалевшей и приласкавшей.

— Что бы ты хотела услышать? — спросил я.

— А можно? — спросила она, вытирая глаза.

— Все, что скажешь. И если мы это разучивали, — сказал я.

— А что Пугачева поет, сможете? — спросила она, с надеждой глядя в глаза.

— Нет, нам это не под силу, — сказал я, разведя руками. — Но вот Моцарта не желаете? Или Верди.