Чума в Бедрограде

Лицо Революции Набедренных долго и скучно умирал от заражения и потери крови после того, как неудачно попытался оскопиться. Большую часть времени он был без сознания, приходя в себя только тогда, когда его снова беспокоили врачи, которые искренне пытались помочь, но в итоге только мешали друг другу из-за переизбытка указаний, выданных разными членами Революционного Комитета, чьи голоса всё время смутно доносились из соседней комнаты. Думал Набедренных при этом о том, что проходит последнее духовное испытание, после которого он сможет истинно принять скопничество.

Неизвестный Диме голова Столичной гэбни был страшно перепуган и пытался сбежать, но тут-то и обнаружил, что годы уже не те, а сидение при государственной кормушке подорвало его физическую форму. Он знал, что ещё одного голову Столичной гэбни уже застрелили и что сейчас придут за ним. Бедроградская гэбня покончила с ним довольно жёстко, успев перед смертью рассказать не только о вреде вербовки людей (ну и что, что неудачной) на чужой территории, но и о том, что он в принципе был плохим головой гэбни, так что невелика потеря.

Удивительно, насколько по-взрослому умерла Бровь. За несколько секунд, прошедших с момента появления такси в конце переулка до их столкновения, она всё поняла, посетовала на краткость своей жизни и очень искренне похихикала над тем, что это всё-таки тавр-таксист. Не успела только разглядеть, что без косы. Ей было вовсе не обидно, и она возлагала большие надежды на неизвестного автора, который написал бы шпионский роман с неожиданной трагической гибелью главной героини.

Удивительно, насколько по-детски умер Шухер — со стулом в руках. Он всегда мечтал о портовой романтике, он всегда хотел быть сильным и ловким, у него очень болело сердце, и ему было совсем нечего терять. А кроме того, он знал — правда знал — что где-то там, далеко, растут разумные кристаллы, которым плевать на шевеление белков и которые ждут не дождутся, пока Шухер покинет своё мясное тело и присоединится к ним.

Слепому младенцу было очень, очень больно, когда в его глазницах оказалась твирь.

Юр Саввович Бегичев, Савьюр, Начальник Колошмы, совершенно не вспомнил о том, что договаривался с охранником постучаться в собственный кабинет. Он вообще забыл об охраннике, у него другое было в голове. Как странно, что 66563 совсем не похож на. Как переустроить Колошму, чтобы она действительно работала. Какой Андрей всё-таки жалкий, и как теперь всё-всё будет по-другому. Выстрела было всего два: в печень и в сердце. Савьюр возмутился в адрес охранника, сообразил, что сам виноват, возмутился в адрес себя и подумал, что умереть вот так, когда только-только померещилось долго и счастливо, — это какое-то свинство. Блядство, как сказал бы 66563. Да ещё и два кровавых пятна на глубоко любимой голубой рубашке.

После попадания в сердце мозг умирает не мгновенно, и сквозь окно без решёток Савьюр увидел степь. Степь была очень мягкой, как будто сделанной из толстой ворсистой ткани, и раскидывалась во все стороны до предела, где-то там, за пару сантиметров до него, превращаясь в такое же мягкое и ворсистое небо.

Это кокон, понял Савьюр, и ещё — это могила.

Могила, которой нет и не может быть, потому что умерших на Колошме сжигают.

Шаман подошёл к степному доктору со спины и слегка приобнял — степнякам плевать, лишь бы работу работали, и вообще — шаманов боятся все, даже те, кто к ним ходит, так что они на особом счету. «Пойдём уже, — занудел шаман, — решили идти — так пойдём». «Пожалуйста, ещё чуть-чуть, — ответил доктор, — мне немного осталось». «Чего?» «Мне кажется, я почти всё понял». «Представляю, чего ты там у себя в голове наворотил. Пойдём, по дороге расскажешь!» «Вот так просто? Я не хочу ошибиться, тут сокрыты глубинные смыслы».

«Вы доктор, вам виднее, глубинные — так глубинные, — захихикал шаман, потом рассудительно оставил надежду уйти хоть куда-нибудь прямо сейчас и задумчиво закурил савьюр. — Слушай, помнишь того подозрительного элемента, которого вы в Столице ногами пинали и с которого всё началось? Ничего с ним тогда не сделалось, ты на пустом месте зассал. Ну повалялся месяц в больнице, потом только лучше стал. Уже, правда, умер. Совсем при других обстоятельствах». «Ты так говоришь, как будто это что-то меняет», — фыркнул доктор. «Я так говорю, потому что я шаман, а шаман должен время от времени порождать что-то значительное. Полное глубинных смыслов».

Дима улыбнулся и протянул к Гуанако руку. «Я мог бы придумать тысячу причин, по которым мне было бы лучше остаться здесь…» «Это игры воображения, их нет на самом деле». «…Не перебивай ты! Я мог бы придумать тысячу причин, по которым мне было бы лучше остаться здесь, но ведь слишком же интересно, чем всё закончится».

А «но» всё-таки всегда лучше, чем «бы».

(И потом, если бы Дима поддался порочному желанию просто успокоиться, Гуанако бы его порицал и был бы прав.

Но Дима не поддался.)

Глава 36. Снились трещины

Бедроградская гэбня. Андрей

Ох уж эти вечные «но», способные всё испортить!

Андрей побарабанил пальцами по стеклу в ожидании секретаря с целой папкой сплошных «но», заверенных печатями.

— Ты б закруглялся, — вошёл в общий кабинет Бедроградской гэбни Бахта. — Даже мундира ещё не надел, а уже время.

— Какое время? — чуть раздражённо обернулся к нему Андрей. — Встреча назначена ночью. После полуночи. Не самое чёткое указание, можно и не бежать сломя голову.

— Стоит приехать пораньше, — настаивал Бахта.

— У меня ещё остались дела.

— Эти? — Бахта протянул Андрею папку, на корешке которой чернел код инфекционных лабораторий при Бедроградской гэбне.

— Спасибо, — заулыбался Андрей.

Искренне заулыбался — кто бы что о нём ни думал, он способен на настоящее, неподдельное дружелюбие. По крайней мере по отношению к своей гэбне. Ведь ничего нет приятнее знания, что твои дела — не только твои, что остальные помнят о них, готовы помочь. Пусть даже в такой мелочи, как транспортировка папки с анализами от лаборатории до кабинета. Не пришлось ворковать с секретарями — уже облегчение.

Улыбка сползла с лица Андрея, стоило ему бегло ознакомиться с содержимым папки.

— Опять дерьмо? — закурил Бахта, продолжая переминаться с ноги на ногу от нетерпения.

Ему бы только сорваться уже к «реальной университетской власти», ни о чём не может думать, упускает столько важных деталей!

Андрей фыркнул. От своей гэбни не хочется скрывать ничего — ни благодарности, ни недовольства, ни даже злости. Своя гэбня — это ж не секретари какие-нибудь.

— Вы трое, — сверкнул он глазами на Бахту, нисколько не смущаясь отсутствием в кабинете Соция и Гошки, — ведёте себя так, будто на этой встрече свет клином сошёлся! Даже если мы их там и перестреляем к лешему, это не значит, что после последнего выстрела из радиоприёмника понесётся музыка и «роли озвучивали», а потом начнётся выпуск новостей. Нам надо понимать, с чем мы останемся хотя бы к завтрашнему утру, не говоря уже о дальнейших перспективах.

— С юбилеем Первого Большого Переворота мы останемся, — вздохнул Бахта. — Сейчас как раз закончили с Гошкой убиваться над телефоном. Без нашего личного присутствия там как будто и коня седлать не могут! Какой-то промышленный альпинист, который лозунг в кроне Первого Большого Перевернутого размещал, наебнулся оттуда. Голова закружилась. Врачи говорят, вышел на работу с тяжёлым ОРЗ.

— ОРЗ, прекрасно, — Андрей даже не стал искать свои сигареты, забрал уже прикуренную прямо из рук Бахты. — Тяжёлое ОРЗ среди техперсонала, обслуживающего завтрашний юбилей. Леший, леший!