Чумная экспедиция (Сыск во время чумы)
Шрифт:
Оный Ерофеич изготовлял настойку на многих травах и пользовал ею от всего, начиная с насморка и кончая слабоумием. Орловский живот не устоял против китайского снадобья, с легкой руки графа Ерофеич вошел в моду при дворе, а его панацея (так изволила назвать сию мутную и адской крепости настойку государыня) стала почти ежедневным питьем для графа. И получила прозвание по имени составителя.
Казачок налил полную чарку из другой фляги.
– Извольте, «ерофеич»!
– Твое здравие, Филатка!
– Орлов махом выхлестнул чарку и фыркнул по-конски.
– А теперь давай натягивай мне сапоги!
Нужду он справил, стоя у распахнутой дверцы
Арап с утра был ходок, весел, баловался. Ощущать его конский азарт было одно удовольствие.
Взлетев на пригорок, граф из-под руки оглядел растянувшуюся колонну. С особым удовольствем отметил, как держатся в седле офицеры-пехотинцы - все в темно-зеленых мундирах, в черных поярковых треуголках, отличающихся лишь галуном на полях: у преображенцев - с крупными зубчиками, у семеновцев - с мелкими, у измайловцев - вообще без зубчиков.
Не испорченные чтением при свечах глаза графа издали высмотрели эти различия.
– Эх, молодцы пребраженцы! Щегольски идут!
– сказал он берейтору и пустил Арапа вскачь. Он был почти счастлив - утренняя встречняя прохлада веселила тело и душу.
Догнав преображенцев, Орлов хлопнул по плечу Артамона, прошелся по поводу его помятой внешности, и тут же повернулся к Архарову.
Этого офицера, хоть он был и выше чином, чем повеса Медведев, Орлов на попойку (последнюю перед Москвой!) не звал. Давным-давно Архаров после драки в бильярдной сделался ему симпатичен - так теперь определяли это чувство, ни к чему не обязывавшее. Но граф, не обременяя своей памяти науками, более доверял ощущеним, чем знанию. По ощущениям выходило: Архаров норовом покрепче всех братьев Орловых, включая Алехана, и иметь такого человека «своим» было полезно. То бишь, для дела полезно, а не для гулянки. На гулянке этакая пасмурная рожа разве что мысли о несварении желудка навеять может. Опять же, красавца Медведева можно по-свойски ударить по плечу, можно с ним фривольно пошутить, этот же - глыба угрюмая, неповоротливая, поди, и шуток не разумеет. И кто его разберет, что у него там в голове шевелится…
– Что, не оробел, Архаров?
– спросил граф.
– Чума-то уж близко.
– Преображенцам робеть не велено, - кратко отвечал Архаров. Он не любил разводить белендрясы со старшими по званию. Да и вообще с ними разговаривать не умел - не получалось.
– Гляди, я тебя не напрасно взял, - напомнил и ему, и самому себе Орлов.
– Хорошо себя окажешь - резво вверх поднимешься.
Архаров поклонился, молча выражая согласие.
Не зная, что бы ему еще сказать, Орлов несколько подумал - да и поскакал прочь, сопровождаемый берейтором.
– Приметило тебя его сиятельство, Николаша, - сказал Левушка.
– Еще бы он меня не приметил… Да что проку?
– задал не имеющий ответа вопрос Архаров.
– Не первый год слышу - окажи себя, будь на виду! А все в капитан-поручиках хожу.
– Французы называют сие «шанс», - блеснул подхваченным в какой-либо гостиной словечком Левушка.
– Да шел бы ты, Тучков, со своим шансом знаешь куда?
– Экий ты с утра несговорчивый!
С тем Левушка и отъехал от насупленного Архарова.
– Да, я таков, - буркнул вслед Архаров, а затем про себя ругнул графа так и разэтак. И чего подъезжал? Путного сказать-то нечего, а обнадеживать попусту… Надоело.
И такой
вот, недовольный, он ехал и ехал, прислушиваясь к разговорам сослуживцев, однако в них не встревая. И только одно сказал, прищурившись на солнце:– Пора бы привал делать.
– Приказа не было, - огорченно напомнил Левушка. На него временами такое нападало - быка бы съел без соли. Бредихин пошучивал - растет-де дитятко. А тут с раннего утра в седле, да после единственной миски солдатской каши…
– Скоро вторая чумная застава, - сказал Бредихин.
– Славно граф Брюс постарался - как цепью Москву огородил. От самой Твери начал…
Со стороны обоза широкой рысью подъехал грузный всадник в расстегнутом кафтане - Матвей Воробьев. Он сидел в седле неловко и, судя по всему, был вопреки всем благим намерениям не слишком трезв.
– Так что же - нас теперь только в Москве кормить будут?
– предположил Бредихин.
– Сие несносно! Без обеда я ни на что не годен, - прогудел Матвей.
Левушка всплеснул руками, изображая радостное удивление:
– Матвей Ильич, и вы в седле? Как отважились?
– Ногу в карете отсидел - вот и отважился. Встряхнусь, думаю. В Москве-то не до верховых прогулок будет. Нас, докторов, тут же к делу приставят, - с определенной гордостью заявил Матвей.
– Там сам Самойлович лечит! Вот у кого учиться да учиться…
– А не боязно, Матвей Ильич? Мы-то, может, и до конца поветрия близко к зачумленным не подойдем, а вам-то с ними чуть ли не спать… - в Левушкином голосе было сплошное чистосердечное сожаление, но Архаров услышал и отчетливую нотку ехидства.
Матвей поднял вверх указательный перст:
– Уксус! Первое дело - все через уксус пропускать и уксусом обтираться. Вот зараза и не пристанет.
– Вам, докторам, виднее, - согласился Артамон, - а все как-то ненадежно кажется: чума - и вдруг уксус.
– Кабы так просто было, ее бы еще весной извели, а то - до осени в Москве застряла, - добавил Архаров.
Но Матвей сделал вид, будто не слышит критики.
– Еще уголь и обгорелое дерево, - такую загадочную рекомендацию дал он.
– А также дым от них. Хорошо из навоза костры разводить. Можжевельник жечь. И Боже упаси что-то взять от зачумленного, хоть бы то был мешок золота!
Архаров задумался. В рассуждениях доктора он уловил противоречие.
– Мешок золота я бы взял. И в уксусе его промыл…
Матвей уставился на Архарова и ахнул.
– Не валяй дурака, Николашка!
– прям-таки взревел он.
– Подцепишь заразу - в тот же барак велю сволочь, где самая подлая чернь подыхает!
– Будет вам пугать, Матвей Ильич. И так тошно, - попросил вдруг присмиревший Левушка.
Перед последней чумной заставой граф Орлов оделся наконец, как подобало ему по чину, и возглавил колонну, призвав ехать с собой рядом сенатора Волкова. Тот без особого желания согласился. До Москвы оставалось - всего ничего. Всем было велено занять свои места - как положено на марше.
Это было 26 сентября 1771 года.
Движение колонны замедлилось. Она подошла к Камер-Коллежскому валу, который многие по привычке именовали Кампанейским валом, устроенному не сказать чтоб очень давно - тридцать лет назад. Он служил таможенной границей Москвы и имел шестнадцать застав, на которых проверяли ввозимые в город грузы, особое внимание уделяя табаку и спиртному - торговать ими имело право лишь государство.
– Москва, что ли?
– спросил Артамон Медведев.
– Опять застава? Сколько, черт побери, можно?!