Чурики сгорели

— Ничего, скоро всё узнаете, будете учеными. Кончайте свой балаган, потом разберемся.

В те времена нам еще была неведома школа режиссера Охлопкова, в чьих спектаклях артисты непременно проходили через зал. Мы стали его последователями поневоле. Финал концерта был моментально изменен: спели заключительную песню и ушли не за кулисы, где нас поджидали, а бодро прошествовали мимо зрителей, прощаясь и помахивая своими портфельчиками. Оказались на улице и кинулись врассыпную. Только на станции собрались все вместе…

Я написал все, как было. Составил точный перечень своих неблаговидных поступков. Но не примите это за покаяние грешника. Я буду не честен, если скажу, что меня мучает совесть. Я не променяю годы войны на то время, когда меня водили за руку; мне кажется, моя жизнь была бы беднее, я был бы меньше готов к тому, что меня ждало, когда я стал взрослым.

Но как легко рассуждать о том, что было и прошло. А если у Вовки появится свой Дубининский рынок? Мне страшно об этом подумать. Только теперь я начинаю понимать, сколько неожиданностей пришлось пережить моей матери. Сколько раз, наверное, превозмогала она в себе желание запереть меня на ключ и никуда не выпускать из дома! Превозмогала, потому что никогда так не делала. Мать — это мать, и не разделишь, где владеет ею любовь к сыну, а где соображения воспитателя. Знаю лишь одно, что мама никогда не стремилась преувеличить мои оплошности, пугать меня и мучить себя. Стараясь понять сына, она всегда умела вставать на мое место. Она понимала: в жизни бывает всякое — дурное, хорошее, и если оселком к самостоятельности окажется поступок, который в ее представлении не идеален, стоит ли лишь поэтому спешить с запретом?

Летом Вовка учился плавать. Мы были с ним в доме отдыха. Огня он боялся меньше, чем воды. Не было силы, которая заставила бы его войти в море выше колена. Я уговаривал — он не шел. Я стыдил — он не обращал внимания. Я тащил насильно — он орал. На пляже собиралась толпа любопытных и сердобольных. Я шипел на Вовку, а он орал еще громче. Переносить такой позор было выше моих сил. Утром Вовка объявил, что у него болит горло, и сам охотно пошел к врачу. Доктор ничего особенного не обнаружил, но посоветовал переждать день — не купаться.

— А вы не дадите мне справку, для папы, чтобы он не тащил меня в море.

Сын одолел, он усмирил мою гордыню, я купил ему резиновый круг и махнул рукой…

Когда это случилось, я бросился в воду. Только бы успеть! Кто-то нырнул следом. На пляже кричали. А произошло вот что. Тихохонько загребая на своем резиновом круге, Вовка незаметно добрался до бетонной полосы волнореза. Чуть доставая ногами, хотел встать на плиту и задел локтем пробку. Воздух вырвался из круга, а Вовка стал пускать пузыри. Я уже выбился из сил, а волнорез оставался все еще далеко. Лишь бы успеть! Я не успел. Вовка сосредоточенно плыл навстречу мне. Он был так напряжен, что не мог даже головы повернуть в мою сторону. Я хотел протянуть ему руку.

— Не надо, я сам.

— Ты устал?

— Не так уж.

Когда прошел испуг, я понял: сын научился плавать.

ЗАБОТА О СЕБЕ

Вовка приносит сломанную игрушку — трактор. Батарейка новая, лампочки загораются, машина урчит, но не трогается с места. Сын просит:

— Папа, давай починим вместе. Ну, пожалуйста!

— Хорошо. Сбегай на кухню, принеси отвертку. Знаешь, ту, в которой много других.

— Есть! — кричит Вовка, прикладывает ладонь к виску и бежит, сметая все на своем пути.

— К пустой голове руку не прикладывают, — рассеянно замечаю ему вслед и погружаюсь в изучение конструкции.

Вовка терпеливо стоит с отверткой, пока я соображаю, как проникнуть в нутро трактора. Отгибаю заклепки. Снято днище. Вовка мешает, лезет через руку.

— А что там?

Я неохотно показываю лопнувшую шестеренку.

— А что с ней? — спрашивает Вовка, хотя прекрасно видит: развалилась на две части.

— Сломалась.

— А почему?

— Потому что она из пластмассы, — отвечаю я. (Не правда ли, чрезвычайно умно?)

— А что ты теперь будешь делать? — спрашивает он. (Уже не «давай починим вместе», не «мы будем делать», а именно «ты будешь делать»!)

Я-то знаю, что делать. Сам бегаю из комнаты на кухню, ищу молоток, прикидываю, как бы приспособить сковородку под наковальню. Вскрываю днище у двух автомобилей и тягача, с мясом вырываю оттуда шестеренки. Одну из них наконец вбиваю в трактор. Вбиваю, потому что она не подходит. Одновременно зреет рационализаторское предложение: надо бы специальным указом стандартизировать все детские игрушки; однако трактор сделан в ГДР — тогда заключить международное соглашение.

— Починил? — спрашивает Вовка, который за это время чуть не остался немым.

— Само собой, — отвечаю я таким тоном, будто укоряю его.

— Дай попробовать!

Видали, чего захотел! Дать ему первому попробовать, когда я сам починил трактор. Я подталкиваю сына к двери, расчищаю место на полу, нажимаю на кнопку. Загораются лампочки. Трактор урчит и едет. Едет!

— Ну дай же мне… — канючит Вовка.

— Подожди.

Трактор носится по комнате, ударяется о ножки стульев, поворачивается, сам прокладывает себе дорогу. Никогда не видел таких игрушек.

Вскоре мне надоедает нажимать на кнопки управления. Оказывается, играть в эти игрушки не так уж интересно. В наше время надо было возить руками по полу — вот когда можно было пофантазировать. Я вожу трактор по полу и урчу, то ли от удовольствия, то ли изображая работу мотора, но приглушенно, чтобы слышал я один.

С большим опозданием во мне просыпается совесть. Я вспоминаю о сыне и обнаруживаю его пропажу. Разыскиваю его на кухне. Он сидит и самозабвенно вскрывает днища у всех оставшихся автомобилей. Отвертку он стащил у меня со стола.

Итог наших совместных, если их так можно назвать, занятий никак не впечатляет. Игрушки переломаны. Вовка попросил помочь, а вместо этого я захватил у него право мастерить самому. Но отчего же захватил? Я же исправил игрушку. Взял на себя труд. Наконец, я просто-напросто увлекся. Думать о себе, что ты можешь увлечься, — приятно. Я даже испытал некоторую гордость, что оказался еще бoльшим мальчишкой, чем Вовка. Сделать самому интересней. Но если быть до конца искренним, то и проще. Ждать, пока сын освоится с отверткой, смотреть, как возится с непослушными заклепками, нужно время и терпение. Его не хватает.

И так во всем. Мне легче самому найти решение задачи, чем помалкивать, пока Вовка потеет над ней. Вам легче показать младшему брату на ошибку в примере, чем сказать: ищи сам; и бесконечно долго ждать, когда он обнаружит ее.

Всякий раз, оттирая младшего плечом, убирая все преграды с его дороги, мы оправдываемся заботой о нем. Оправдываемся и обманываем самих себя. Мы заботимся не о благе младших, а о своем покое: то, что для младшего проблема, для нас пустяк.

А если бы Вовка сам взялся за починку трактора: автомобили все переломал, а игрушку, наверное, не смог бы исправить. Я, конечно же, не преминул бы его упрекнуть, стал осуждать, возмущаться. На языке всегда вертятся готовые фразы: «не умеешь — не берись», «ничего тебе в руки нельзя давать», «ломастер — вот ты кто».