Чужак с острова Барра

Окоченевшая, вылезла она из-под одеяла, тело ее затекло и болело. Мокрая одежда прилипла к телу, и, как только она поднялась, ветер пронизал ее насквозь, и лишь тогда до нее дошло, что дождь прекратился.

Неуклюже ступая негнущимися ногами, она широким шагом отправилась домой, считая, что так мокрое платье меньше пристает к телу. Дул порывистый ветер, и, когда налетал особенно сильный порыв, одежда, как Мэри ни старалась этому помешать, ледяным покрывалом обнимала все ее тело. Она пыталась шагать быстрее, но в темноте все время спотыкалась, так что в конце концов ей пришлось замедлить шаг. Не счесть, сколько раз прошла она по этой двухмильной дороге, но никогда не казалась она Мэри такой длинной. У нее стучали зубы, а руки и ноги совсем онемели. Последние полмили, от Макнилов до дома, показались ей бесконечными. Она без конца оступалась и падала на землю, и с каждым разом становилось все труднее подняться. Когда она поднялась на гребень последнего холма, силы почти оставили ее, а ветер бил в грудь, будто таран, отгоняя назад. Она упала наземь и поползла. Впереди тускло светился желтый прямоугольник кухонного окна. Сэмми не погасил лампу. Она надеялась, что он уже спит.

Тихонько отворив дверь, она вошла в дом. Сэмми лежал на постели и сладко храпел. Мэри прошмыгнула мимо него в свою комнату, быстро разделась и насухо растерлась полотенцем. Но она промерзла до самого нутра, тело ее посинело, и ее отчаянно знобило. Она сходила на кухню и погасила свет. Потом, дрожа всем телом, забралась в постель. Мэри снова подумала об этом гусе, и мысли ее перепутались и перемешались. Она радовалась, что увидела его, казалось, он связал ее с Рори какими-то новыми узами. Среди овладевших ею мыслей прежде всего выделялась казавшаяся почему-то особенно трогательной мысль о том, что этот гусь и Рори вместе провели лето. И в то же время стало грустно. Как и Рори, она надеялась, что любовь окажется сильнее традиции и он останется со своей американской подругой. Ей было жаль, что этот странный птичий роман, разыгравшийся на побережье залива Джемса, вдали от Барры, завершился таким образом. И быть может, размышляла она, это огорчило ее немножко сильнее, чем могло бы огорчить в другое время, оттого что в ее жизнь снова вошла любовь.

Утром она непременно напишет Рори и сообщит об открытии. И одновременно напишет в Глазго, Джону Уатту, потому что он, конечно, заинтересуется этим. На следующее утро она проснулась с больным горлом, ее мучил страшный кашель, буквально раздиравший грудь. Все тело болело и ныло. И когда она села на край кровати, у нее закружилась голова.

Медленно, с величайшим трудом она оделась и вышла на кухню, где Сэмми развел в печке огонь. В изнеможении упала она на стул у кухонного стола.

— Ты больна, — сказал Сэмми.

— Да, простудилась.

— Снова ходила вечером в бухту, в самый-то ливень, за гусями шпионила.

— Да. Я видела того гуся. Я совершенно ясно видела желтую ленту у него на шее.

— Говорил я тебе, говорил, чтоб ты не смела шпионить за гусями! Ливень да теперь вот хворь — это все гуси мстят.

Мэри чувствовала себя слишком слабой, и у нее болело горло, чтобы пререкаться с Большим Сэмми. Она выпила чашку чаю, но есть была не в силах.

– Я напишу Рори несколько строк, а потом снова лягу, — сказала она Сэмми.

Сэмми ушел из дому сразу же после завтрака, не сказав куда. Она написала короткое письмо Рори, в котором говорилось, что она видела его гуся, и добавила, что ее застиг там ливень и она промокла до нитки. Письмо завершалось следующими словами: "Я простудилась и неважно себя чувствую. Придется отложить все подробности о нем до следующего письма. А теперь я отправляюсь прямо в постель".

Что касается письма Джону Уатту, то она напишет ему, когда поправится. Она написала на конверте "Авиапочта" и положила письмо в почтовый ящик на улице, приложив деньги на оплату почтовых расходов. Потом, вялая и разбитая, с идущей кругом головой, разделась и легла в постель. За обоями лихорадочно что-то грызли крысы. Веревки, замещавшие в ее постели пружинную сетку, жестко врезались в больную, отекшую спину.

ГЛАВА СОРОК ТРЕТЬЯ

Для Рори то была печальная, тревожная осень В сентябре он вернулся в Торонто, удрученный решением, которое пришлось принять. И П. Л. ничего не сделал, чтобы как-то облегчить его положение.

– Прекрасно, что вы снова здесь, - сказал профессор при первой встрече. И тотчас же начал бередить еще свежую рану: - А я было подумывал, уж вернетесь ли вы. Одно время даже побаивался, не останетесь ли вы навсегда в вигваме, до конца своих дней.

Рори знал, что П. Л. хочет выудить из него кое-что. Но сам он мечтал только об одном — забыть насовсем.

— Я тоже рад, что снова здесь, — сказал Рори,понимая, что говорит чистейшую ложь. Они сидели в комнате Рори. Он продолжал разбирать вещи, а П.Л. задумчиво посасывал трубку.

— К чему столько таинственности! — наконец воскликнул П. Л. — Как вы там порешили?

— Все кончено. Мы оба решили, что все остальное невозможно Собираюсь вот сообщить в управление, чтоб на будущее лето на меня не рассчитывали.

— Я знал, что она достаточно умна, чтобы сообразить все это. — П. Л. выпустил густой клуб дыма и скосил на Рори глаза. — Но я до последнего момента несколько сомневался в вас.

Рори не хотелось говорить об этом. Разговор пробуждал слишком живые воспоминания, он вспомнил берег Кишамускека, вспомнил ямочки на щеках, ее волосы и как натягивался свитер, когда она поднимала руки, чтобы распустить узел шали под подбородком.

— Ну а что у вас? Как ваши птицы? — спросил Рори.

П. Л. ухватился за эту тему почти с такой же горячностью, с какой Рори пытался избежать иной. Профессор торопливо заговорил:

— Я дал телеграмму коменданту здания, как только прилетел из Кэйп-Кри в Мусони. Комендант согласился отложить дезинфекцию до моего приезда. Мы встретились сразу же по приезде, и он дал мне неделю на то, чтобы убрать отсюда птиц. Я сказал, что это совершенно невозможно - здесь все мое оборудование, калориметр, регулятор освещения с часовым механизмом. Я объяснит ему, что мои опыты имеют важнейшее значение - это одно из крупнейших исследований подобного рода па всем континенте! Но на него это не произвело ни малейшего впечатления - он по-прежнему требовал убрать моих птиц. И потом я сообразил, где тут зарыта собака... Новый главный вахтер... Он страдает манией величия... Ему необходим личный кабинет,чтобы держать там швабры и веники, как я полагаю... Прошлым летом он занял каморку как раз над моими птицами и жаловался без конца, что от птичьего крика можно спятить! Кретин проклятый! Может, сбрендил еще до того, как начал работать.

— Ну, одним словом, — продолжал П. Л., — когда я понял, в чем тут дело, я решил: по таким пустякам нечего соваться к начальству, я сам могу о себе позаботиться. Велел им катиться к дьяволу и купил самый здоровенный висячий замок, какой только смог найти, с футбольный мяч, выложил за него четырнадцать долларов. И однажды в воскресенье, когда в здании не было ни души, позвал плотника, и мы привинтили к дверям засов, такой, что его грузовиком не свернешь. Теперь им сюда не попасть, даже если позовут взломщика. С тех пор не слышал ни звука ни от коменданта, ни от вахтеров.