Чужак в стране чужой (Чужак в чужой стране)
Шрифт:
— Инстинкт? Чушь собачья!
— Никакая это не чушь. Вот меня, разве меня кто-то там учил «с младых ногтей» не быть людоедом? Ни хрена подобного, я всегда знал, что это грех, и из самых страшных. Да меня от одной мысли такой выворачивает. А как же иначе, ведь это один из главных инстинктов.
— Дюк, — простонал Харшоу, — ну как это вышло, что ты столько понимаешь во всяких железяках и ровно ничего не понимаешь в себе самом? Твоей матери совсем не требовалось говорить: «Сынок, никогда не ешь своих товарищей — это некрасиво, это гадко, хорошие дети никогда так не делают». Ведь ты впитывал эту заповедь изо всей нашей культуры, так же, скажем, как и я. Анекдоты про людоедов, сказки, мультики, страшные истории, все что угодно. Да какой там, к чертовой бабушке,
— Насчет твоих не знаю.
— Господи. Слушай, Дюк, ты вроде бы говорил, что в тебе есть индейская кровь.
— Чего? Ну да, одна восьмая, а что?
— А то, что, хотя и в твоем, и в моем родословных деревьях есть каннибалы, скорее всего твои каннибалы на много поколений ближе тебе, чем…
— Да ты старая плешивая…
— А ну не булькай! Чуть не во всех культурах аборигенов Америки присутствовал ритуальный каннибализм, проверь в любой книге. Кроме того, любой из нас, североамериканцев, с вероятностью больше половины имеет примесь конголезской крови, сам о том не подозревая. Ну а тут ты уж сам понимаешь. Но будь мы с тобой даже из кристальнейше чистых североамериканской породы (мысль глупейшая, ведь дети, нагулянные на стороне, — явление во много раз более распространенное, чем думают), даже и в этом случае мы попросту точнее знали бы, какие именно каннибалы являлись нашими предками. В то или иное время каннибализм был у любой расы рода человеческого. Ну как может «противоречить инстинктам» практика, которой следовали сотни миллионов людей? Говорить так глупо и бессмысленно.
— Но… Ладно, Джубал, зря я, конечно, даже начал этот спор, ведь ты всегда все как-то перевернешь. И все равно, пусть даже мы произошли от дикарей, от людоедов — и что из этого? Теперь-то мы цивилизованные, верно? Во всяком случае, я цивилизованный.
— С тонким намеком, что я — нет, — ухмыльнулся Джубал. — Знаешь, сынок, не говоря даже о том, что все мои условные рефлексы восстают против самой идеи погрызть обжаренный окорок — ну, скажем, твой — не говоря даже об этом вбитом в нас с детства предрассудке, я считаю общепринятое у нашего племени табу на каннибализм отличной идеей. И именно потому, что никакие мы не цивилизованные.
— Че-го?
— Не будь наше табу таким сильным, что вот даже принимаешь его за инстинкт, я мог бы составить очень длинный список людей, к которым не решился бы повернуться спиной, при нынешних-то ценах на говядину. А ты?
— Да, пожалуй, — против воли ухмыльнулся Дюк. — Во всяком случае, со своей бывшей тещей я бы не стал рисковать.
— А как насчет нашего южного соседа, который с такой очаровательной небрежностью путает во время охотничьего сезона чужой скот с дичью? Думаю, при первом же удачном случае мы с тобой тоже оказались бы в его морозильнике. А вот Майку я доверяю полностью, потому что Майк — цивилизованный.
— Чего? — в который уже раз недоуменно переспросил Дюк.
— Майк в высшей степени цивилизованный человек — только по марсианским стандартам. Я говорил с ним очень много и теперь знаю: каннибализм марсиан совсем не означает, что они подстерегают друг друга за углом с дубиной, чтоб оттащить потом домой и поджарить. Они не закапывают своих умерших в землю, не сжигают их и не оставляют на съедание диким зверям — как это принято в разных культурах рода человеческого, — а съедают сами, причем обычай этот носит обрядовый, в высшей степени религиозный характер. Ни один марсианин не становится пищей против своей воли, да и вообще они просто не понимают, что такое убийство. Марсианин умирает сугубо по собственной воле, выбрав для этого наиболее подходящий момент, посоветовавшись с друзьями и получив от духов своих предков согласие принять его в свою компанию. Придя к окончательному решению, он умирает столь же просто и естественно, как мы закрываем глаза — никакого насилия, никаких болезней, даже никаких снотворных пилюль. Вот сейчас он жив, а через секунду стал духом. После
чего то, что ему больше не нужно, съедают друзья, намазывая куски горчицей, они восхваляют добродетели покойного и — выражаясь словами Майка — «огрокивают» его. Свежеиспеченный дух присутствует на пиру — это нечто вроде конфирмации или бар мицвы {37} , после которой он окончательно обретает статус «Старика» — в моем понимании это что-то вроде старейшины племени.— Господи, — с отвращением сморщился Дюк, — какая дикость.
— Для Майка это весьма серьезный — и притом радостный — религиозный обряд.
— Джубал, — презрительно фыркнул Дюк, — неужели ты серьезно относишься ко всяким детским сказочкам про привидения? Тут самый обыкновенный каннибализм в сочетании с дичайшими суевериями.
— Я бы лично так не сказал. Мне и самому трудно поверить в этих «Стариков», но Майк говорит о них, как о чем-то самоочевидном. А что касается всего остального… вот ты, к какой церкви принадлежишь?
Услышав ответ Дюка, Джубал удовлетворенно кивнул головой.
— Так я и думал. К этой церкви принадлежит большинство населения Канзаса, а если и не к ней, то к какой-нибудь из настолько на нее похожей, что их только по названиям и различишь. Так вот, скажи мне, пожалуйста, как ты себя чувствуешь, принимая участие в символическом каннибализме, играющем ключевую роль в ритуале вашей церкви? {38}
— Чего это ты такое плетешь? — удивленно вытаращился Дюк.
— Не понимаю, — пожал плечами в не меньшей степени удивленный Харшоу, — ты был членом прихода? Или просто посещал воскресную школу?
— Чего? Конечно же, был. И теперь остаюсь, хотя и хожу в церковь довольно редко.
— Я начинал уже думать, что тебя ни разу не допускали, но если ты был полноправным прихожанином, то можешь и сам понять, о чем это я, если дашь себе труд хоть на секунду задуматься. А разбираться в преимуществах одной формы ритуального каннибализма перед другой мне совершенно не интересно, — добавил Джубал, вставая. — Все, Дюк, у меня не так много времени, да мне попросту надоело выпутывать тебя из твоих предубеждений. Так уходишь ты или нет? Если да, надежнее и безопаснее будет проводить тебя до ворот. А может, ты все-таки хочешь остаться? Остаться и есть вместе с нами, с каннибалами.
Дюк опустил глаза.
— Да вроде как останусь.
— Лично я умываю руки. Мы просмотрели пленки, думаю у тебя хватит сообразительности понять, насколько опасен наш человек-марсианин.
— Я не такой дурак, Джубал, как ты думаешь, — кивнул Дюк. — Только я не позволю Майку выжить меня отсюда. Вот ты, — добавил он, — говоришь, что он опасен. Ну и что, я же не собираюсь с ним цапаться. Кой хрен, мне же он, в основном, даже нравится.
— М-м-м… и все равно, Дюк, ты его недооцениваешь. Послушай, если ты и вправду хорошо относишься к Майку, так предложи ему стакан воды, и дело с концом. Ты меня понимаешь? Тогда вы станете «братьями по воде».
— Э-э-э… ну, я еще подумаю.
— Только все должно быть по-настоящему, на чистом сливочном масле. Если Майк примет твое подношение, он сделает это с полной, убийственной серьезностью. Он тебе поверит, и если ты сам не готов ему поверить, если ты не готов безоговорочно поддержать его в любой ситуации, даже самой трудной ситуации, оставь лучше все как есть. Либо полное доверие — либо ничего.
— Это я понимаю. Потому я и сказал, что подумаю.
— О'кей. Только не думай слишком долго. Сильно подозреваю, что скоро здесь начнется большое веселье.
14
Если верить Лемюэлю Гулливеру, ни один уважающий себя лапутянин не говорит и не слушает без помощи «клайменоле», или, в переводе на нормальный язык, хлопальщика. Этот слуга вооружен пузырем, привязанным к палке, его обязанность — хлопать своего господина по губам либо по правому уху, когда тому следует говорить или, соответственно, слушать. Следует — по мнению слуги. Побеседовать с лапутянином, принадлежащим к правящему классу, можно только с согласия его хлопальщика.