Чужак

— Женщина, зачем Ури-Лейви ездить ко дворам цадиков, если цадики сами приезжают ко двору Ури-Лейви? — спрашивал он нараспев, как читают Гемору.

А у него ведь и вправду был двор, всем дворам двор. За его столом было полно едоков, как за столом ребе. Зятья, дочери, внуки, слуги, гости, званые и незваные, и в субботу, и в будни сидели по обе стороны большого дубового стола и с почтением прислушивались к мудрым речам реб Ури-Лейви, к присловьям, историям и толкованиям, которые изливались из его уст как из источника. По субботам и в праздники миньян молился в кабинете реб Ури-Лейви: там стоял омуд с бронзовым шестисвечником, а в домашнем орн-койдеше притулилось несколько свитков Торы.

Только трижды в год, два раза — в годовщины смерти отца и матери, и еще раз — в Йомим-нороим — реб Ури-Лейви молился в Ямполье. В бричке, запряженной парой откормленных лошадей, с длинноусым крестьянином на облучке, реб Ури-Лейви подъезжал к переулку, в котором стояла синагога. Мальчишки из хедера ни на шаг не отходили от усадебных лошадей, которые от сытости и легкой работы больше разбрасывали овес, чем ели его. Куры и воробьи без устали копошились у них под ногами. Мальчишки из хедера боялись вырывать из лошадиных хвостов конский волос на струны, потому что эти лошади не давали себя в обиду, но дети и без того были счастливы поглазеть на сытых, крутобоких, ржущих лошадей из еврейской усадьбы. Точно так же появление кринивицкого помещика поднимало настроение у жителей местечка. Появление его белого дорожного пыльника с большими пуговицами, широкими лацканами, свисающими петлями и островерхим капюшоном приносило в местечко радость и веселье. Обыватели ждали водки с лекехом, которой реб Ури-Лейви, сказав кадиш, оделял всех в бесмедреше. Нищие получали подаянье. Чувствовалось общее воодушевление.

Еще большее воодушевление охватывало жителей Ямполья, когда реб Ури-Лейви приезжал помолиться в местечко на Йомим-нороим. В Рош-а-Шоне и Йом-Кипур реб Ури-Лейви не молился в деревне с домашним миньяном, но со всей своей семьей приезжал в Ямполье, как все окрестные деревенские евреи. Во-первых, в эти «страшные дни» ему хотелось быть не в деревне вместе с одним миньяном, а среди большого людского собрания, где чувствуешь себя увереннее перед Всевышним. Во-вторых, уже долгие годы он владел хазокой на чтение Торы в ямпольской синагоге. И поэтому реб Ури-Лейви приказывал запрячь лошадей в телеги, взять с собой побольше кур, фруктов, рыбы и меда и ехать в местечко. Мальчишки из хедера не кричали вслед кринивицкому обозу «медведи проклятущие», как они кричали вслед другим деревенским евреям, которые приезжали в город на Дни трепета. Зажиточные обыватели уступали свои места у восточной стены [19] синагоги реб Ури-Лейви, его сыну Ойзеру и его нарядным зятьям. В своем свободном китле, в турецком талесе, украшенном широкой серебряной аторой [20] , в шитой серебром ермолке, с расчесанной пышной белой бородой, которая казалась еще белее на его загорелом и обветренном лице, реб Ури-Лейви всегда вносил праздничность и душевный подъем под своды старой синагоги, сквозь дырявую крышу которой влетали и вылетали птицы. Праздник становился еще праздничнее, когда реб Ури-Лейви, в силу своей хазоки, начинал читать Тору. Грамотей, знаток святого языка, он вкладывал в это чтение все свое старание. Он так торжественно выпевал каждый слог, так смачно выговаривал его, что даже простолюдины понимали каждое слово. К тому же его низкий голос был таким по-мужски сочным, что женщины высовывали головы из-за занавесок вайбер-шул, ощущая греховные помыслы в самые святые дни.

19

Наиболее почетные места в синагоге находятся у восточной стены, рядом с орн-койдешем.

20

Атора — воротник талеса. Атору часто украшали серебряным шитьем.

— И сделал Господь Сарре, как говорил… [21] — выпевал он с душой историю о том, как Сарра понесла, и таким напевом, что в синагоге веяло запахами земли Ханаанской: молоком и медом, овцами и быками и многими обетованиями, данными Богом Аврааму в том, что его семя будет несчетным, как песок на берегу моря.

И наконец, община по-детски приходила в восторг, когда после вызова к Торе реб Ури-Лейви всегда приказывал служке оглашать свои пожертвования, пожертвования без счету: на раввина, на бесмедреш, на богадельню, на бедных, а также обещания денег, свечей, леса, картофеля и всякого другого добра для Ямполья, для общины и ее бедняков. Служка снова и снова приближал ухо к шепчущим губам реб Ури-Лейви и торжественно, нараспев объявлял на святом языке:

21

Быт., 21:1.

— Даст воз бревен для бесмедреша… Даст воз картофеля для бедняков… Даст новое облачение для свитка Торы… Даст свечи для синагоги… Им кол Исроэл ахейхем веноймер омейн [22] .

Люди чувствовали себя увереннее. Ничего, есть еще Бог на небесах и Его добрые посланники на земле.

У восточной стены, поглядывая в махзор [23] с золотым обрезом, стоял Ойзер, единственный, среди множества дочерей, сын реб Ури-Лейви, и гордился своим отцом, глядя в то же время с завистью на одаренность, красоту и величие, которыми реб Ури-Лейви так и сиял. Копия своего отца лицом и статью, Ойзер, однако, унаследовал от него лишь упрямство и строптивость, без малейших признаков отцовской жизнерадостности и широты. Молчун, погруженный в себя, скромный и застенчивый, Ойзер терялся, разговаривая с людьми, так что по большей части не говорил, а бормотал. Ни единой ноты отцовского голоса не унаследовал он. Благословение на чтение Торы выходило у него тихим, сухим, слова не разобрать. И в той же степени, в какой счастье сопутствовало реб Ури-Лейви, посылая ему все прямо в руки, оно сторонилось его сына Ойзера. Ему, уже отцу семейства, приходилось каждый год просить реб Ури-Лейви снова выдать ему из полученного им, Ойзером, приданого очередную сумму на покупку очередного клочка леса, на чем он каждый раз снова терял вложенные деньги. И хотя реб Ури-Лейви был благосклонен к своему единственному сыну, выказывал ему на людях исключительное уважение и, не считая, набивал его карманы деньгами, Ойзер все равно чувствовал скрытую зависть к своему удачливому отцу. Вместе с великим, почти детским почтением к реб Ури-Лейзеру зависть наполняла сердце Ойзера и снедала его заживо.

22

Со всеми братьями нашими во Израиле скажем аминь ( ивр.)

23

Махзор — сборник молитв для праздников.

2

Когда на лесной дороге лошади реб Ури-Лейви вдруг понесли, испугавшись пробежавшего оленя, и перевернули бричку, кучер Антек приподнял плечами придавивший его кузов и крикнул хозяину, чтобы тот выбирался первым.

— Ваша светлость, — не забыл он обратиться к хозяину полным титулом, как и надлежит обращаться к помещику, — сперва уж вы вылезайте.

Реб Ури-Лейви не отозвался.

Кучер из последних сил удерживал груз на плечах.

— Ради Сына Божьего и Его святых ран, — крикнул он уже сердито, — вылезайте, барин, или я отпущу бричку.

Но реб Ури-Лейви все не отзывался. Кучер медленно вылез из-под брички и осторожно перевернул ее на колеса.

— Езус-Мария, — пробормотал мужик, поднимая задавленного хозяина с земли, — должно быть, не олень это был, а черт… Держитесь за меня, барин… Ухватите за шею, я положу вас в бричку…

Но реб Ури-Лейви был неподатлив, тяжел и оседал на землю. Мужик счел это плохим знаком. Из последних сил он затащил отяжелевшего старика в бричку. Хотя было тепло, кучер укрыл хозяина войлочной попоной, которой накрывают лошадей во время дождя, как будто это могло спасти реб Ури-Лейви. Злобно хлеща лошадей, на которых он никогда прежде не поднимал кнута, Антек не переставал креститься, ругаться и сыпать проклятьями.

— Вьо, черти проклятущие, чума вас побери, — ругал он скакавших галопом лошадей, — нате вам, нечистые, за перевернутую бричку… Нате, на, на!

Он бил по лошадиным спинам не только узловатым кнутом, но и длинным кнутовищем. Весь свой нутряной гнев и страх вкладывал он в эти удары.

С тем же остервенением он погнал лошадей обратно в Ямполье, как только реб Ури-Лейви вытащили из брички и уложили в кровать.

— Гони, Антек! — крикнул Ойзер в открытую дверь. — Гони во весь дух и быстро возвращайся с доктором.

Ентеле, Ойзер, дочери, зятья — все беспомощно стояли вокруг постели и молили увечного только об одном: чтобы он открыл глаза.

— Это я, Ури-Лейви, я, — молила Ентеле, — слышишь, Ури-Лейви? Посмотри на меня…

— Папа, держись, скоро доктор приедет, папа, — жалобно умоляли дочери, — слышишь, папа, сделай этодля нас…

Но реб Ури-Лейви не открывал глаза. По тому, как вздымалась его помятая и испачканная борода, было видно, что ему тяжело дышать. Вдруг он открыл глаза, удивленно, как на чужих, взглянул на всех и остановил свой взгляд на единственном сыне.

— Ойзер, — пробормотал он, — ты должен остаться в Кринивицах, слышишь, первенец.

Ойзер припал к отцу.

— Папа, мы с тобой… с тобой… вместе, — закричал он не своим голосом.

Реб Ури-Лейви криво усмехнулся в бороду, как всегда, когда кто-нибудь при нем говорил глупости, снова сомкнул глаза и закрыл рот. Дочери поняли всю опасность и попытались по-женски, криком, привести отца в чувство, пытаясь отвратить неизбежное. Реб Ури-Лейви больше не открыл глаза. Несколько раз его борода резко поднялась да так и осталась задранной, заострившейся. Содрогающийся от рыданий сын прижался к лицу реб Ури-Лейви, как бы запечатав его закончившуюся жизнь. Даже неверующие просвещенные зятья почувствовали благочестивый страх перед смертью.

После шиве началась дележка, как это всегда бывает в богатых домах, в которых осталось большое наследство.

Утонченные молодые галицийцы в золотых очках, у которых все время, пока они были на содержании, не сходили с языка Шиллер и Лессинг, и стриженые маскилы из России, воспевавшие дочь небес — Просвещение, вдруг сделались весьма практичными людьми и из оставленного тестем добра хватали все, что попадалось им под руку: серебряные ложки и вилки, бокалы, годесы, ханукии, канделябры, золотые часы, табакерки. Даже на свитки Торы, которые стояли в кабинете реб Ури-Лейви, украшенные серебряными коронами, щитками, навершиями и указками, зятья на содержании положили глаз. Все подлежало дележке: свитки Торы, мегилы в серебряных футлярах, ларцы для хранения эсрега и пасхальные блюда. Все торговались и препирались друг с другом по поводу каждой вещи.