Чужая дуэль

Я глубоко вдохнул, не зная, плакать мне, или смеяться. Наконец справившись с собой, подчеркнуто ровно заговорил:

— Аристарх Платонович, ну ты меня ей-богу уморил. Пожилой, повидавший жизнь человек, отставной полицейский, опять же, а в дешевые базарные сплетни веришь. Какие ж они «анчихристы»? Люди, понимаешь, лекарства от смертельных болезней придумывают, — это единственное правдоподобное объяснение полной изоляции базы от внешнего мира, что с ходу пришло мне на ум, — а их в монстры какие-то обряжают. Ладно бы хозяйка твоя подобную ересь по глупости бабьей спросила, а тебе, честное слово, не солидно.

Старик разочарованно нахмурился и с подозрением осведомился:

— Сам видел-то, что снадобья стряпают? Али так, со слов?

— Сам, сам, — поспешил я его успокоить и, добыв из портмоне четвертную, бесцеремонно развернул хозяина к выходу. — Вот тебе, Платоныч, вперед за постой, а то, мало ли еще куда отъехать придется, и ступай. Утомился я с дороги, отдохнуть хочу. А как-нибудь вечерком еще поболтаем.

Дед, наповал сраженный неслыханной щедростью, забыв обо всем, шустро заковылял вниз, прибрать нежданно-негаданно свалившееся богатство. Я же, дождавшись, когда затихнет перестук его клюки, опустился в кресло, протянул ноги к гудящему в черном зеве топки пламени и закурил, пытаясь продумать свои дальнейшие шаги. Однако ни одна умная мысль, кроме как наведаться за свежими новостями к Селиверстову, меня так и не посетила.

Часы на каминной полке звонко отсчитали два пополудни. Им в ответ неприятно заурчало в животе. «Война войной, а обед по распорядку, — подвел я черту под бесполезными размышлениями, — тем более, Петруха, сто пудов уже у Палыча в трактире засел. Там-то его и отловлю». Бодро подхватившись, я сбежал вниз, на ходу застегивая пальто.

Надо сказать, что Богдан выполнил свое обещание и подарил чудо-комбинезон, выполняющий множество функций, начиная от утилизации продуктов метаболизма, заканчивая защитой от холодного и огнестрельного оружия. Тонкая, почти невесомая материя, прилипшая к телу, словно вторая кожа, не доставляла ни малейшего дискомфорта, выгодно отличаясь от кевларового бронежилета, с которым я последнее время старался не расставаться.

Прогулка по легкому морозцу доставила неожиданное удовольствие. Дыша полной грудью и упиваясь непонятно откуда взявшимся ощущением свободы, точно меня выпустили из долгого заточения, незаметно для себя дошел до памятных ворот постоялого двора.

Толкнув плечом калитку, я запрыгал через густо усеявший грязный дворовый снег лошадиный навоз, поневоле удивляясь невероятной безалаберности дворника обычно требовательного Буханевича. А когда, наконец, попал в трактир, то не сразу узнал заведение. На первый взгляд все вроде осталось прежним. Однако едва приметный налет тлена уже лег на безучастные, мертвенно-бледные лица половых. Прежде белоснежно-крахмальные скатерти стали серыми и покрылись неопрятными пятнами. Мусор на полу не глядя пинали непрезентабельного вида личности, в лучшие времена не смевшие близко подойти к порогу. Даже тусклые бутылки не отражали света откровенно чадящей на засаленной стойке лампы.

Потоптавшись в дверях и окинув пристальным взглядом обеденный зал, при этом впервые за территорией базы воспользовавшись новыми возможностями зрения приближать предметы, Селиверстова я не обнаружил, чему, впрочем, совсем не удивился. Неведомый обычным посетителям трактира хитрый коридорчик, змеившийся мимо насквозь пропитанной запахом подгоревшей каши кухни, вывел меня прямиком к номерам.

Пока распоряжение о выделении денег на строительство нового здания полицейской части взамен сгоревшего кочевало с одного начальственного стола на другой, околоточный прочно обосновался на постоялом дворе. В первой из двух комнат, проходной, где обычно толклись подчиненные околоточного, еще толком не развеялся табачный дым, но было уже пусто. Дверь же во вторую была приоткрыта. Из-за неё доносился отчетливый шелест и громкое недовольное пыхтение.

Я потихоньку заглянул в щель и застыл, наблюдая поразительную картину. Мой друг Селиверстов, с головой зарывшись в громоздившиеся на столе бумажные развалы, яростно макая перо в школьную непроливайку и густо сея вокруг чернильные капли, накладывал размашистые резолюции. Вдоволь налюбовавшись столь необычным зрелищем, я легонько поскреб пальцами по створке и негромко спросил:

— Позволите войти, ваше благородие?

— Кого там еще черт принес? — не отрываясь от своего занятия, рыкнул полицейский. — Вон пошел, не до тебя!

— Так уж и вон, — фыркнул я. — Суров же ты, братец, как я погляжу.

Озверевший от ненавистной ему писанины околоточный гневно вскинулся, но, узнав меня, поначалу осел обратно на стул, а затем, порывисто подхватившись, кинулся обниматься. Немало ошарашенный столь бурным проявлением эмоций, я хлопал Селиверстова по спине, дожидаясь, когда он, наконец, от меня отлипнет. Когда же полицейский вернулся за стол, мне показалось, что тот украдкой смахнул слезу.

От такого теплого приема у меня тоже защипало в горле. Чтобы скрыть смущение, я достал портсигар, закурил и преувеличенно бодро спросил:

— Как поживаешь, Петр Аполлонович? Что нового в околотке?

Откровенно шмыгнув носом, Селиверстов небрежным движением сдвинул документы, уперся локтями в стол и, положив подбородок на переплетенные пальцы, уставился на меня влюбленным взглядом.

Так мы молчали довольно долго, пока я не затушил окурок. И тут он, наконец, раскрыл рот:

— Слышал уже, что Палыч пропал?

— То есть как, пропал? — неподдельно изумился я, успев привыкнуть к Буханевичу, как к неизменному атрибуту здешней жизни. — Как же он решился своё хозяйство на произвол судьбы бросить?

— Я тут, надеюсь, помнишь, перед самым твоим отъездом зуб Ивана Палыча поимел, — околоточный, продолжая упираться нижней челюстью в пальцы, говорил медленно и не очень внятно. — Меня-то он, чем в свое время взял. Сразу после назначения в добровольные помощники записался и, что интересно, весьма ценную информацию порой подкидывал. А когда вся эта история с оборотнем Палкиным приключилась, стал я факты сопоставлять и все кончики вдруг к Палычу и потянулись. Получается, водил меня старый лис за нос, за спиной делишки свои тёмные обтяпывая.

— По-твоему выходит, — задумчиво почесал я в затылке, — что Буханевич и есть главный преступник?

— Так и выходит, — горько вздохнул околоточный. — А я ни сном, ни духом. Когда от Шепильской в тот вечер вернулся, твердо решил, с утра беру старого за жабры, и буду трясти, пока всю душу наизнанку не выверну и до истины не дознаюсь.

Одним ухом слушая полицейского, я лихорадочно размышлял. Все больше элементов мозаики складывались один к одному. Нашлось в ней место и для Буханевича. То, что непосредственно перед тем, как попасть на базу к Богдану, я не обратил особого внимания на угрозы Селиверстова в адрес владельца постоялого двора и трактира, было понятно, — в тот момент голова пухла от других проблем. А вот почему Иван Павлович воспринимался не более как жуликоватый коммерсант, умело прикрывающий мелкие аферы сотрудничеством с полицией, и я не смог учуять в нём матерого преступника, стоило на досуге поразмыслить. Подобные проколы обычно дорого обходятся, и еще неизвестно, каковы будут последствия моей недальновидности.

Тем временем Селиверстов продолжал:

— На следующее утро, чуть свет я с городовыми к Палычу заявился. Хотел в постели, тепленького прихватить. Однако не тут-то было. Оказалось, он еще с вечера на какую-то важную встречу укатил, и ночевать не вернулся. Я-то сперва грешным делом решил, что тертый калач опять меня вокруг пальца обвел. Ан нет, не получается. Когда его рабочий кабинет и спальню вверх дном перевернул, несколько тайников обнаружил с долговыми обязательствами та-а-ких лиц, — сыграл он голосом и указательным пальцем ткнул в потолок, подчеркивая сказанное. — Этот архив Буханевич ни за что бы не бросил. Он поболе тех денег стоит, что вместе с бумагами схоронены были. А сумма там, поверь на слово, весьма немалая. Пришлось под эти чертовы купюры сейф освобождать, иначе никак не вмещались. Заодно вот со своим хозяйством надумал разобраться, — полицейский с отвращением покосился на груду документов.