Чужезасранец

— Для тебя… я слишком страшная и… простая, — уже вовлеклась в выяснение отношений девушка; капитан Рэндолл отошёл на задний план.

— Клэр, не говори ерунды, — скривился Джейми.

— Ты разговариваешь… как в Лондоне, а… я…

— Клэр! — муж чуть приподнял её лицо за подбородок. — Ты самая лучшая! Ты… — он запнулся. — Я не знаю, что такое любовь, но мне кажется, я люблю тебя.

Её выразительные голубые глаза с мокрыми слипшимися ресничками распахнулись в неподдельном изумлении. Но тут же потухли. Хотя от неожиданности девушка немного успокоилась.

— Ты не берёшь меня… ночью, — отвернулась она в сторону.

Джейми поморщился: «Вот как ей объяснить?!»

— Да не мо-гу я! — с досадой воскликнул он, ударяя себя в грудь при каждом слоге. — Рано нам ещё детей заводить!

Клэр вытерла лицо рукавом, после чего прямо и открыто, с вызовом, посмотрела на мужа.

— Джейми, зачем… я живу? Лири скоро станет взрослой. У неё будет своя семья. Ты меня… не любишь, детей… не хочешь. Джейми, — схватилась она за его плечи, — люби меня! Пожалуйста! Хоть одну только ночь! Я очень люблю тебя и всё для тебя сделаю, только не отталкивай меня.

В её глазах было столько всего, что парень даже отшатнулся. Раздув ноздри, он принялся безумным взглядом блуждать по комнате и увидел стоявшую в дверях с ножом в руке Лири.

— Они уехали? — спросил тут же.

— Лири, почему ты с ножом? — побелела Клэр.

— Там Ангуса нужно развязать, — немного заторможено ответила сестра. — Да, уехали.

— Оу, точно! — спохватилась леди Лаллиброх. Джейми поднял её, и она тут же, на ватных ногах, кинулась во двор.

Парень думал до самого вечера. И когда они с Рупертом закапывали застреленного пса, и когда собрались все за ужином, и перед сном всё прикидывал так и эдак, перечислял доводы в пользу того, чтобы остаться жить с Клэр, и тут же себе возражал. И всё больше приходил к выводу, что должен забыть свой двадцать первый век ещё и потому, что не в силах бросить жену, просто не имеет право.

«До неё нет никому дела! Дядьки сплавили замуж, у Руперта с Ангусом одна выпивка да девки на уме, — негодовал он, даже задним умом не вспомнив себя двухмесячной давности дома у папы с мамой. — Её этот… «заднеприводный», живьём сожрёт или оберёт до нитки. Нужно подождать», — решил он.

Но тут же вставал вопрос ночей с Клэр. «А если забеременеет? Тогда что? А ничего, — тут же отвечал себе. — Сама говорит, ей нужно ради кого-то жить. Возможно, ребёнок придаст сил? А может, пронесёт?»

Таким образом, к ночи, свои мозги он всё-таки уговорил, потому как тело, во главе с его главным членом, а также всеми руками и ногами, уже давно было только «за».

И Клэр этой ночью наконец-то почувствовала себя счастливой. Джейми, кстати, тоже. Он постарался забыть весь свой предыдущий опыт и подойти к девушке не с высоты компетентности и навыка, а с равного положения влюблённого человека. Она как ребёнок радовалась любой его ласке. Улыбка не сходила с её личика, даже когда он двигался в ней, и Клэр открывала для себя сладостно-мучительные ощущения близости.

Только лишь однажды парень запнулся, когда заметил у Клэр волосы в подмышках. Всё дело в том, что за двадцать один год своей жизни Фрейзер видел такое впервые. Ему довелось, а может, даже посчастливилось, сталкиваться и с «бразильской» депиляцией, и с интимной стрижкой, и с интимным пирсингом, и с татуировками в зоне бикини у девушек, но волосы в подмышках — не было такого.

«Прикольно, — улыбнулся он про себя. — Чего только не насмотришься в этом восемнадцатом веке».

Однако же муж озаботился удовольствием и жены тоже. Даже когда она в полузабытьи один раз назвала его Фрэнком, сделал вид, что не услышал.

Преодолев и этот барьер и наладив свою сексуальную жизнь, Джейми начал подумывать, что, в принципе, остаться здесь вполне можно. Хоть ему ещё не посчастливилось полюбить фасоль с горохом, в избыточных количествах и с навязчивой регулярностью появляющихся на столе Клэр, и, слившись с этими бобовыми в гастрономическом экстазе, «изменить» с ними любимому мясу, но, как оказалось, жизнь своей семьёй в отдельном доме и времени имеет немало плюсов.

И как только он начинал соглашаться с подобными мыслями, тут же перед глазами появлялось лицо мамы.

«Это невыносимо», — тупой болью отзывалось нутро.

Таким образом, со временем, чем больше счастья выпадало на их долю с Клэр, тем меньше радостей доставалось одному Джейми. Только лишь представив, что он так до конца жизни не увидит отца, маму, бабушку Джейн, дедушку Патрика по отцовской линии, не пожмёт руку Леону и Гроссу, не посидит на лекции у мистера Фостера, любимого преподавателя по социологии, не перекинется словом с Клариссой, Джейми становилось тошно нечеловечески.

В такие моменты начинали навязывать своё общество мысли о том, что всё здесь, в этом прошлом, плохо, неудобно и отвратительно. Нет тайленола, да и вообще таблеток не имелось. С похмелья ему предлагали противную простоквашу или солёную овсянку. Это угнетало.

Джейми вспоминал упругие мощные струи горячей воды в душе у папы с мамой дома, ощущение скорости машины под сиденьем, звук молнии на джинсах, запах любимой туалетной воды Virus, энергетику большого города Глазго, пульт от телевизора в руке, яркий свет настольной лампы, красивые, красочные картинки в интернете и многие другие мелочи, собирающиеся внутри него в огромный тоскливый клубок, иногда мешающий есть и пить; кусок не лез в глотку.

А тем временем осень подходила к концу. Наступала зима.

Встретили с пастбищ овец, остригли и загнали в сарай. Собрали последний урожай моркови и капусты.

Джейми уже давно сетовал, что в восемнадцатом веке не сажают и не едят картофель. Так, пробуют как некую диковинку и незнакомую культуру. Он посоветовал Клэр купить и высадить этот овощ вместо гороха.

— Картошка вкуснее. Я потом научу тебя готовить её. Я ел в Лондоне. Очень вкусно. — Парень уже не знал, куда бы деться от тех бобовых.

Провели Самайн — праздник сбора урожая. Все хорошенько выпили и повеселились.

Освободившись от работ в поле, Клэр стала больше посещать небольшую церквушку в имении, в которой читал молитвы преподобный Мурта, и несколько прихожан пели псалмы.

А вообще, Джейми поразила набожность людей в восемнадцатом веке. Его и дома-то у себя порядком раздражало, когда мать то одни, то другие самые интересные и нескучные вещи причисляла к греху, тем самым делая их как бы запретными. Крепкое, «вкусное» словцо, например, поминание чёрта или дьявола вслух, «сочный» секс до брака, сладкий сон до обеда — всё это и многое другое заставляло миссис Фрейзер сжимать рот в тонкую линию, а её синие, как у Джейми, глаза обдавали сыночка с ног до головы осуждением и укором. Но даже она по местным меркам могла бы с лёгкостью сойти за еретичку.

Спасало только то, что не особо набожной оказалась леди Лаллиброх. Нет, конечно же, она грозилась Руперту и Ангусу гневом Господним за их похождения, Лири тоже внушала послушание, суля громы и молнии от Всевышнего за лень и невежество, но никаких таких уж особых подвигов во имя Господа или чего-то карательного, дабы умилостивить Бога, от своих домочадцев не требовала. В отличие от миссис Фитц; та осеняла себя крестным знамением, как дышала, и каждый свой шаг соотносила с Божьей волей. А Клэр упоминала о Боге, как о всемогущем, разумеется, но всё-таки больше, как о человеке, нежели о ком-нибудь бестелесном и эфемерном. А про священнослужителей так уж и говорить не приходилось. Она постоянно подтрунивала над преподобным, в шутку уличала его во грехе чревоугодия и грозилась всё рассказать Господу на ушко.