Чужие деньги

— Махоткины здесь живут? — спросил он в приоткрывшуюся щель, где над цепочкой блеснули выпуклые очки, полные старческой подозрительности.

— Спит Димочка. Из ночной смены пришел, — отрезала пожилая женщина и предприняла попытку захлопнуть дверь, в ответ на что Володя едва успел показать свое удостоверение. Надо полагать, с милицейским удостоверением здесь были отменно знакомы, потому что немедленно зазвенела снимаемая цепочка и дверь распахнулась во всю ширь. Свет желтоватой лампочки, падающий с лестничной площадки, обрисовал для Володи собеседницу: вылитая баба-яга в очках и китайском халате с красными драконами. Где же и проживать прибарахлившейся бабе-яге, как не в ПГТ Калиткино?

— Что он еще натворил? — прежде чем сотрудник МУРа успел раскрыть рот, баба-яга приступила к допросу, вынудив Володю обороняться:

— Что вы, ничего не натворил. Я хочу побеседовать с ним об одном его друге. Очень давнем…

— Не о Грише ли Свете?

Перед напором такой проницательности Володя собрался с мыслями:

— Почему вы так решили?

Баба-яга с китайскими драконами не успела ответить. В коридоре очень узкой, но длинной, насколько можно было судить, квартиры засветилась верхним лампа и нарисовался Димочка Махоткин: косая сижень в плечах, растянутая майка и пузырястые тренировочные штаны, физиономия небритая и опухшая — то ли от сна в неположенное время, то ли от чего-либо еще.

— С чего это милиция за Гришку взялась? — лениво спросил Махоткин. — Давно это было…

— Дак ведь и я о том, что дело давнее…

— Вы отойдите, мамаша! Гришка в каком году с поезда спрыгнул? В восемьдесят седьмом, или я чего-то путаю?

— А вы уверены, что он спрыгнул с поезда? — Володя убедился, что приглашать в дом и располагать к долгой беседе его не собираются.

— А это при мне было. — Димочка почесал проступавший под майкой литой живот. — Мы втроем ехали: я, Гриша и еще один Дима, Вьюрков. В электричке Москва — Домодедово. Ну поддали маленько… Не доехали до нашей станции, как Григорий говорит: «Мне надо выходить». Мы ему: «Постой ты, чумовой, куда выходить? Погоди, сейчас приедем, дверь откроется, и ты, как все, выйдешь». А он уперся: «Мне тут удобнее, и все тут!» Сколько мы его ни удерживали, почапал наш Гриша в тамбур, раздвинул двери и выпрыгнул. А тут, как на грех, по встречному пути поезд шел. Экспресс дальнего следования. Тут нашего Гришу и раздавило. Ну чего вам еще надо?

— Говорите, перед этим, поддали?

— Было. Ты, что ли, трезвенник?

— Господин Махоткин, судебно-медицинская экспертиза показала, что в крови Григория Света не содержалось алкоголя.

Володя полуобернулся на щелчок захлопнувшейся двери: это мамаша Махоткина ее закрыла. Вид при этом у старухи был, как у крысы, которую собираются ошпарить кипятком, и она мечется, желая избежать такой прискорбной участи.

— А я знаю, чего она там показала? — нагловато бормотнул Махоткин, оттягивая маечку на груди. — Плохо смотрели, вот у них и не показала. А милиционеры подтвердили, что от него вином пахло.

— Какие милиционеры?

— Какие-какие! Ваши! Которые с нами в тамбуре стояли!

— Как это «в тамбуре стояли»? — наседал на Махоткина Володя. — Что же, они видели, что человек собирается прыгать с поезда, и не помогли вам его остановить? Четыре здоровых мужика не справились с одним? А Григорий Свет не был тяжеловесом, он Рыл худощавым, заработал массу болезней на своем химическом производстве!

— Оговорился я! — рявкнул Махоткин. — Я то есть хотел сказать, что они потом в тамбур зашли. Осмотрели тело и к нам в тамбур зашли, мы с Димой Вьюрковым все еще в тамбуре стояли. Ну и они говорят, от Гриши вином попахивает.

— Они знали, что его зовут Гриша?

— Да мы, мы им это сказали! Им же протокол надо было составлять? Надо! Чего пристал, думаешь, я все обязан помнить? Через столько лет, да? Ты знаешь, сколько лет мне кошмары снились? Человек, на части разорванный. Кишки наружу, говно веером. Я обязан это вспоминать?

— Не обязан, Димочка, — торопливо сказала мамаша — баба-яга. — Ничего ты ему не обязан.

По всей видимости, реплика матери вернула Махоткина на твердую почву.

— Ты вот что мне скажи: у нас допрос официальный или неофициальный?

— Никто никого не допрашивает, — ответил Володя. — Мы просто разговариваем. Пока.

— А чего ж так плохо? — Махоткин напирал на Володю потной глыбищей. — Вызывай и допрашивай. А я повторю только то, что сказал. Потому что ничего другого не видел и не знаю. Ну, что еще интересует?

— Интересуют те милиционеры, которые стояли вместе с вами в тамбуре. Что это были за милиционеры?

— Слушай, чего ты прилип? «Что за милиционеры»! Ваши! Ваши были милиционеры, у них и спроси Мамаша, дверь открывайте!

С этими словами Махоткин деликатно, насколько умела такая глыбища, вытолкал представителя милиции, с которой находился в неизвестных, но несомненных контрах, за пределы своей квартиры. И поделать с этим Володя ничего не смог.

37

С окончанием рабочего дня напряжение деловой активности в кабинете следователя по особо важным делам спадало не сразу: оно утекало, как горячая плотная жидкость, в то время как откуда-то сверху, из-под молчащего, крашенного белой краской потолка, взамен изливались стылые воды тишины и одиночества. Водянистая луна в разрыве неподвижных пухлых облаков косо прилепилась к черноте оконного проема, не прикрытого белыми, состоящими из сдвижных полосок, шторами. Где-то в отдалении перепутанных коридоров гремела ведром неизменная уборщица. И хотя Турецкий давно привык считать место работы домом родным (по обстоятельствам, и впрямь более родным, чем квартира по адресу прописки, полная Ирининого нервничанья и Нинкиных капризов), но сегодня вечером ему отчего-то хотелось побыстрее отсюда убраться. Да и что тут делать, спрашивается? Александр Борисович Турецкий сегодня сделал все, что намеревался. Он мог быть спокоен хотя бы за два направления расследования убийства Зернова: по его приказу Савва Максимов оказался под контролем наблюдателей, а Лейблу Макаревичу отправлен запрос о судьбе Азраила, след которого после ряда неудач его группировки в Чечне затерялся где-то в непроницаемых для взгляда европейцев странах исламского мира. Довольно с тебя, Саша, на сегодня!

Пока Турецкий сидел в кабинете, снегу навалило выше щиколоток. Мельком отметив, что для московских коммунальных служб каждый снегопад является таким неожиданным стихийным бедствием, словно Москва находится в Африке, следователь кое-как до-орался до своей машины, привычно устроился у руля и, ежась от выстуженности салона, принялся разогревать мотор. «Дворники» задвигались в ритме метронома, сметая снежные холмики, уплотнившиеся в наледь. Свет Турецкий не включил, пребывая в полутьме, разжиженной желтоватым мерцанием ближайших фонарей. Он еще варился в мыслях, относящихся к взаимоотношениям Питера Зернова с исламским миром, когда плотная тень на миг затемнила салон, словно кто-то стремительно проскользнул между лобовым стеклом и фонарями, в направлении Петровки. Машинально Турецкий повернул голову, чтобы рассмотреть, кто это был, но не увидел ни признака человеческой фигуры. Дернув на себя рычаг, он выскочил из передней двери, на всякий случай нащупав оружие, — тщетно! В окружности машины не было никаких следов, кроме его собственных.

«Померещилось», — возникла мысль, на которой Турецкий сам себя одернул: если мерещится, надо бросать работу и ложиться в дурку. Эту не задержавшуюся в мозге мысль сменила другая, словесно отточенная, но абсолютно фантастическая по содержанию: «Это прошло предчувствие».

Какое предчувствие и куда оно прошло, оставалось скрыто в тумане, еще более густом, чем свежевыпавший снег. Однако просто так предчувствия не шастают, это Сашка Турецкий вызубрил на основании многолетнего следовательского опыта, в котором интуиция всегда оказывалась не лишней. Интуиция вопит: «Не ходи туда!» — и действительно, если пойдешь, обязательно тебя подстрелят, а преступнику удастся скрыться; и наоборот: совершаешь ход, который не можешь себе и другим логически объяснить, просто знаешь, что так надо, — и тебя поджидает удача. В поисках теоретического обоснования этих непонятностей Турецкий как-то раз наткнулся на газетную статью, в которой говорилось, что количество пассажиров рейсов, угодивших в катастрофу, всегда оказывается меньше ожидаемого. Некоторые из этих счастливчиков опаздывают на поезд или самолет по разным причинам: кто-то теряет билет, у кого-то не звонит заведенный накануне будильник, у кого-то ребенок настойчиво начинает проситься в туалет за минуту до того, как посадка на рейс будет закончена… А другие просто говорят, что у них возникло нехорошее предчувствие, и они решили не выходить из дому в роковой день. И оказывается, что они правы. Предчувствие — это не зря. Что уж говорить о таком предчувствии, которое черной тенью проходит прямо перед лобовым стеклом, словно перекрывая путь?

Что делать: бросить машину и поехать на метро? Турецкий все же не до такой степени уважал свои предчувствия. Он просто пообещал себе быть осторожнее на скользкой дороге и нажал педаль газа — тем более что мотор уже разогрелся.

Предсказание насчет скользкой дороги не оправдалось: зимние шины (хорошо, что накануне сменил) доказывали свои высокие амортизирующие свойства. Вечерняя заснеженная Москва утешала хрусткой, румяной, елочной красотой. Турецкий старался быть сверхдисциплинированным водителем: тормозил на переходах, даже если привычные к нарушению правил сограждане рвались перейти дорогу на красный свет, развивал скорость не выше шестидесяти километров в час, а уж дорожные знаки были для него святы, как Уголовный кодекс. Откуда вынырнет опасность? Явится она в виде пешехода, с куриной бестолковостью кидающегося под колеса, или в виде сотрудника ГАИ, который потребует очередную мзду, лелея другие (какие?) намерения, или лихача, который на летней, к тому же еще и лысой, резине отправился кататься посреди резко наступившей зимы? Турецкий не знал — и не собирался гадать. Он обещал быть осторожным и исполнял обещание.