Чужие деньги

Не должен ли Никита Варенцов ради Аленкиного несчастного детства пощадить Феофанова? А вдруг — хотя это бессмысленная фантазия, — если Феофанов будет спасен, Аленка вернется к Варенцову?

Служба есть служба. И она не допускает никакого «вдруг».

40

Покидать подмосковное Калиткино без результата было бы слишком досадно, и, невзирая на то что ноги в непригодных для зимы ботиночках уже онемели и перестали подавать признаки жизни, Володя Яковлев направился по адресу второго свидетеля железнодорожной смерти Григория Света — Вьюркова. Тоже Димы.

К счастью для расследования, этот Дима отличался от Димы Махоткина, как небо от земли. Даже внешне. Махоткин дебелый, заматерелый и хулиганистый — Вьюрков тощий, стройный и вежливый. У Махоткина в доме одна пожилая мамаша — Вьюрков, сию минуту пришедший с работы и застрявший в прихожей, еще не сняв пальто, встретил Володю в окружении толпы детей разных возрастов, от школьников до мелких карапузов. Преобладали мальчики, но, впрочем, Володя мог и ошибиться, так как все дети были одинаково коротко стрижены. Самого крохотного вынесла на руках женщина с морщинками вокруг теплых карих глаз и в девчоночьем, испещренном бестолковыми цветочками халатике, высоко распахивающемся на толстых ямчатых бедрах. При виде такой полносемейной встречи Володя оробел: эта орава, похожая на цыганский табор, способна была выставить его на лестницу еще эффективней, чем это удалось двум представителям клана Махоткиных. Сыграл на руку оперу Яковлеву его продрогший, посиневший, несчастный вид. От покрепчавшего к ночи мороза его трясло так, что он не в силах был даже извлечь красные «корочки», — и, возможно, это оказалось к лучшему. В состоянии окоченения добрые Вьюрковы всем гомонящим табором освободили его от пальто, превратившегося в подобие куска фанеры, вытряхнули из задубевшей обуви, вставили ногами в широкие тапки для гостей и потащили на кухню, кормить горячими щами. Когда же их усилиями накормленный и отогретый Володя признался, что он из МУРа, он был им уже вроде как родной, выставить его ни с чем было бы неловко, и оставалось только выслушать и сказать ему то, что он хочет, чтобы убрался подобру-поздорову.

— Мне известно, что в тамбуре пригородного поезда, где вы ехали с Махоткиным и Светом, находились какие-то люди в милицейской форме, — минуя долгие полустанки наводящих вопросов, Володя приступил непосредственно к самому главному и тревожному. — Что это были за люди и что на самом деле случилось в тамбуре?

Дмитрий Вьюрков замычал, подыскивая слова и, по всей видимости, вспоминая то, что написано в протоколе. Опередила его жена:

— А что, разве Гришино дело не закрыто?

— Из-за него продолжают умирать люди. Вы предотвратите новые смерти, если скажете, как все было.

— Мы люди маленькие, смирные, — заколебался Вьюрков. — А тут большущие деньжищи замешаны.

— Деньги, которые могли бы принадлежать изобретателю, химику Григорию Свету, — напомнил Володя, — а также его сыну…

Про сына — это зря, спохватился Яковлев. Если те, кто покушались на патент дешевого производства пластмасс, не пожалели одного ребенка, где гарантия, что пожалеют вьюрковский выводок в случае шантажа? И супруги Вьюрковы скуксились, словно отодвинулись в тень.

— Не волнуйтесь, — твердо пообещал Володя. — Возможно, ваши показания не понадобятся. Для того чтобы обвинить тех людей, которые во всем виноваты, достаточно дел сегодняшних дней. Но если вдруг так получится, что они понадобятся, вас защитят.

— Гришу вот почему-то не защитили…

— Сейчас все по-другому. Готовится закон о защите свидетелей… Но даже если не закон, мы вас защитим. Лично я защищать буду, если потребуется!

Приступая к разговору, Володя Яковлев рассчитывал, что Вьюркова, может, и удастся расколоть на дачу показаний, а вот жена станет препятствием. Женщины, как правило, боятся за семью и детей, вообще боятся, как бы чего не вышло, как бы дуновение холодного ветра извне не нарушило равновесия их теплого кухонного мирка, и поэтому все на свете женщины, став женами и матерями, удерживают мужей и сыновей от решительных, мужественных поступков. Разве не так? Но эта Вьюркова, в ее девчоночьем халатике из ситца и с морщинками вокруг карих глаз, обычно, должно быть, добрых и веселых, поступала наперекор всем своим сестрам по слабому полу. Она сказала:

— Дим, чего ты маешься? Я ведь на твою маету уже нагляделась, мне поперек горла стоит, как ты из памяти не можешь выбросить, что с Гришей стало. Сколько раз ты говорил, что предал Гришу? Предательство — это навсегда. А вот сейчас можешь все поправить. К тебе на дом пришли, добром расспрашивают… Ответь, и все в порядке будет.

— А точно защитите? — уточнил Дима и, не дожидаясь новых заверений, махнул рукой: — Так уж тому и быть. Только ты, Катя, значит, чего, ты уведи ораву нашу, дай с мужиком потолковать. Да что ж такое, есть в этом доме место, где укрыться человеку?

Им отвели тесное место между шкафом и двуспальной детской кроватью; со стены свешивался, подвернув внутрь усталые лапы, плоский плюшевый тигр. То, что Катя Вьюркова не подпускала к ним близко детей, создавало некоторую иллюзию уединения.

— Милиционеры были, это ты прав. И не люди в милицейской форме, как ты сказал, а милиция наша родная, самая натуральная. Их же потом и железнодорожники признали, когда они удостоверение предъявили…

— Когда «потом»?

— Да ты меня не сбивай, я и сам собьюсь! Там такое страшное будет, что собьюсь обязательно. «Потом» — это значит, когда Гришу растерзанного за скорым поездом проволокло и отшвырнуло. А вначале мы вчетвером ехали в одном вагоне из Москвы. Поздно, за окном чернота кромешная, скамейки стоят сплошь желтые, пустые. Ну и вот, значит, нас трое — Гриша Свет, Махоткин и я — и их двое… Только они, во-первых, милиция, а во-вторых, уж очень ужасно, как бы тебе сказать, были здоровенные. Но мы на это до поры до времени внимания не обращали. Ни к чему нам было: ну едут в одном вагоне и едут, мало ли кто едет. Вы, может, удивляетесь, что у нас с Гришей было общего: он же как-никак ученый, доктор наук или кандидат, не помню, в общем, химик, а мы совсем простые: я на заводе работаю, а Махоткин даже сидел. Так я объясню: моим другом сначала был Махоткин, а они с Гришей были соседями, вот через него мы и подружились. Мне с ним было интересно, он мне книги подсовывал для общего развития, те, которые на лотке не купишь и в библиотеке не всякой возьмешь. Он мудрый, Гриша-то, был, я по его советам отношения с Катей наладил, у нас тогда временно как бы все растрескалось. Я позднее не раз удивлялся: что же он с собственной женой ужиться не смог? Значит, такая была баба… Ну я не о том. Я скорее о том, почему я вот сейчас, столько лет спустя, решился заговорить во имя Гришиной памяти. Чтобы тем, значит, кто его убил, наконец настало возмездие…

41

Виктор Милютин, впустив племянницу в дом, не позаботился даже о том, чтобы запереть дверь, — это сделала Лиза, нажав на рычажок замка.

— Ну, дядя, вы даете! — восхитилась она. — Ворон не опасаетесь?

— Кого? — недослышал Милютин.

— Ну воров… убийц, грабителей…

— Никого не опасаюсь, — стоял перед ней, покачиваясь, Милютин, — ко мне никто не заходит. Тараканы и те от меня ушли. Крысы сбежали, как от чумного. А я был бы рад. Любой твари божьей был бы рад. И убийце… Только кому это нужно — поднимать руку на такую падаль? Наверно, уверены, что я сам по себе уже сдох.

— Но ведь я же к вам пришла, — тихо сказала Лиза.

Виктор Сергеевич поднял на нее угнетенный недоверчивый взгляд, словно этот очевидный факт нуждался в подтверждении. Лиза стояла перед ним, не собираясь превращаться в галлюцинацию; на белом шарфе пятно, которое она, по всей видимости, посадила только что в подъезде, снежинки остро, сверкающе тают в темно-русых волосах — вся отчетливая, свежая и безгранично живая.

— Ты-то пришла, — смирился он наконец с очевидностью. — Но ты не в счет. Мы с тобой как-никак родственные души… или нет, просто родственные… родствен-ни-ки… — Чтобы подтвердить родственные связи, он коротко и нелепо взмахнул рукой, в которой все еще оставалась зажата ручка красно-белого целлофанового пакета; ощутив его забытую скользящую тяжесть, вскрикнул, словно мать, едва не причинившая по неосторожности вреда младенцу.

— И души тоже родственные, — сделала Лиза заявку на будущее. — Вы скоро убедитесь. Дядя, не трясите так сумку, разобьете. Давайте я накрою на стол.

Войдя в комнату, Лиза протянула что-то наподобие «О, блин!» — вульгарно, но действенно, когда хочешь справиться с внезапно нахлынувшим недоумением. Прежде чем накрывать на стол, его надо было найти, а найти стол среди хаоса, составлявшего главную черту дизайна милютинской квартиры, было под силу разве что лучшей служебно-розыскной овчарке. Виктора Милютина от верной смерти спасало лишь то, что у комнаты в доме постройки сороковых годов были высокие потолки: иначе беспорядочное наслоение вещей накрыло бы его с головой. Потоп предметов — примерно так это выглядело. Из полуоткрытых дверец шкафа, несшего вахту вдоль одной стены, высовывались бесчисленные трусы, носки, рубашки, рукава курток, ушки подушек — все замызганное, старое и скрученное. На деревянных полках, украшавших другую стену, теснились спортивные кубки, горшки с растениями неопределимого рода и вида, павшими смертью храбрых в борьбе с вечной засухой, какие-то дряхлые сувениры союзных республик, коробки из-под сигарет (а быть может, и с сигаретами), отжившие свой век зажигалки, фигурные пепельницы; археологический слой пыли обволакивал эти бренные останки. Особенно сильное впечатление производили почти новенькие, не слишком запыленные телевизор и видеомагнитофон, торчащие, подобно снежным горным вершинам, среди холмов, образованных картонными коробками и нестираным постельным бельем. Осененная догадкой Лиза смела на пол один такой холм, подозрительно возвышавшийся возле кровати, и оказалась права: под ним обнаружился журнальный трехногий столик, некогда полированный, но и в теперешнем состоянии пригодный для того, чтобы ставить на него водку и закуску.

— Рюмки, я сейчас рюмки, — засуетился Виктор Сергеевич. Он извлек откуда-то со средней правой полки две хрустальные изысканные рюмочки, узорчатые не то согласно замыслу изготовителя, не то благодаря насохшим на их стенках слоям прошлых спиртных напитков, и отправился мыть их на кухню. Увидев глазами племянницы не самую худшую часть своей квартиры, допустить Лизу на кухню он постыдился бы. О состоянии канализации свидетельствовал всепроникающий запашок фекалий, уловив который Лиза обеспокоилась, не придется ли ей в случае физиологической нужды убегать из дома гостеприимного дяди и торопливо искать общественный туалет за десять копеек… или за пятьдесят рублей… сколько стоит посещение общественного туалета в Москве? Впрочем, эта мысль ненадолго задержалась в ее сознании. Ей было о чем беспокоиться помимо таких низменных тем. Сколько сил ей стоило отвертеться от телохранителя, убедить папу, что мир не перевернется от того, что она опробует новую машину, самостоятельно промчавшись по городу! Но это папа, а мама, пожалуй, что-то заподозрит. Ей не понравится, что Лиза поехала к дяде Вите. Спрашивается: почему? Сейчас узнаем. Плеск воды доносился в комнату уже целую минуту — наверное, отмыть рюмки оказалось нелегко.