Чужое лицо
Шрифт:
Но вот он вышел на пустой, покрытый коркой утоптанного снега перрон. Наклонив голову к груди, пошел к Ленинградскому вокзалу, боясь всего – окрика, взглядов уже бездельничающих носильщиков, фигуры постового милиционера. Он шел как по минному полю, и, если бы рядом хлопнула детская хлопушка, он упал бы как от реального выстрела в спину. Но никто не обращал на него внимания, никому не было дела до этого мужика в охотничьих сапогах и с рюкзаком на спине. Он стал таким же серым советским гражданином, как сотни других, которые на соседних платформах сходили с пригородных электричек и спешили на метро и автобусы. Совсем рядом, слева, в двухстах шагах был Ярославский вокзал, не более многолюдный, чем Ленинградский. С автоматической камерой хранения, в которой Ставинского ждут документы и деньги. С этого вокзала поезда уходят в глубинку России – в Загорск, Кострому, Киров, и оттуда же к двенадцати платформам этого вокзала ежедневно прибывают пригородные
Ставинский смешался с этой толпой, плывущей через площадь к метро. Его толкали, материли: «Куда ты прешься, хрен с рюкзаком?!» Кто-то наступил на ногу, но он только радовался этому – в такой толпе уже не может быть никакой слежки, тут собственную руку оторвут и унесут – не найдешь. И, протаранивая себе путь в этом плотном потоке, он все время забирал влево, к Ярославскому вокзалу, и наконец попал во встречный поток, который катил от метро к платформам. Теперь его понесло обратно, и снова был мат, толкотня, и, когда он выбрался все-таки к зданию Ярославского вокзала, какая-то тетка сказала ему: «Глянь, милок, у тебя рюкзак порезали…» Ставинский посмотрел через плечо и увидел, что у него аккуратно срезали бритвой тот карман рюкзака, в котором была бутылка водки. Он понял, что прибыл на Родину.
Войдя в здание вокзала, он убедился, что ничто не изменилось с тех пор, как он покинул эту страну, – в огромном новом здании вокзала были та же теснота и духота, на скамейках и на полу густо сидели люди с чемоданами, узлами, баулами. Ревели дети. Плотные очереди окружали буфеты. В ожидании своих поездов люди спали, ели, матери кормили грудью младенцев.
Зеленая тоска наполнила сердце Ставинского. Куда он приехал? Зачем? Холодная, морозная, несытая страна, где даже Вологда – столица российского масла – не может прокормить ни себя, ни коров… А через три часа из Шереметьевского аэропорта улетит Вирджиния. Может быть – навсегда… Нет, он должен увидеть ее, увидеть хотя бы издали! Вот увидит – и все, и останется здесь, и будет медленно выгребаться из того дерьма, в которое он сам себя бросил, и будет искать путь выскочить на Запад. Как, где, каким образом – он придумает, найдет, но сейчас нужно увидеть Вирджинию, просто увидеть. Ведь она еще в России, в Москве! Ничего не случится, если он уедет из Москвы не через час, а через три часа, когда увидит, как взлетел ее самолет…
И, подгоняемый этим неожиданным решением, Ставинский открыл глаза, осмотрел зал. Ничего подозрительного. Ладно, рискнем.
Он встал. Не спеша, почти лениво подошел к ящику № 217 и, ожидая ареста, нападения или еще черт знает чего, стал дрожащей рукой набирать шифр, который дал ему Мак Кери: 1-4-1-5-1-6. Никто не набрасывался на него, никто не арестовывал, только какая-то баба спросила издали:
– Освобождаешь?
– Нет, – ответил он зажатым голосом, и она ушла дальше.
И, уже не оглядываясь, Ставинский распахнул дверцу ящика. Вместо пакета с документами и деньгами там стоял небольшой, аккуратный, из темной кожи чемодан. С некоторым сомнением Ставинский извлек этот чемодан и попробовал открыть замок. Язычок замка легко откинулся, Ставинский приоткрыл крышку чемодана. В чемодане лежала одежда – костюм, рубашки, шерстяной свитер и болгарская серо-бежевая дубленка. Это было странно – ни о какой одежде Ставинский с Мак Кери не договаривался. Снова пришла та же тетка и сказала просительно:
– Может, освободишь ящик-то?
– Нет, занято, – почти грубо отозвался Ставинский, не зная, что ему делать с этим чемоданом.
Тетка вздохнула глубоко и печально и потащила свои узлы прочь из зала – в «живую» камеру хранения. А Ставинский сунул руку в чемодан, под вещи, под дубленку и нащупал наконец то, что искал: пакет. Толстый, увесистый пакет. От души отлегло, он утер пот со лба и даже улыбнулся – неужели Мак Кери такой заботливый, что подбросил ему через своего московского агента не только документы и деньги, но и одежду? И очень кстати! Ехать в международный аэропорт Шереметьево в таких вот охотничьих сапогах, грязных брюках и в затертой кожаной куртке нелепо, международный аэропорт – это не Ярославский вокзал, там иная публика. Но где же переодеться? Он взглянул на часы – хорошие, тяжелые ручные часы фирмы «Омега» достались ему в наследство от Юрышева. Было 8.30, до отлета Вирджинии оставалось почти три часа. Но где же переодеться, елки-палки?! В туалете? Это будет странно, кто-то может обратить внимание – вошел в кабинку мужик мужиком, а вышел в дубленке, как пижон. И куда девать рюкзак? Положить в этот же ящик опасно. Мак Кери сказал, что второй раз к нему возвращаться нельзя. А других свободных ящиков, как назло, нет. Ч-черт!…
Ставинский закрыл ящик, покрутил
ручки цифрового набора, чтобы сбить номер, и потащился вслед за теткой в «живую» камеру хранения. Там стояла длинная очередь, и та же тетка долго, в упор, с укоризной смотрела на Ставинского. Потом демонстративно плюнула на пол и презрительно отвернулась.Через двадцать минут, сдав в окошко камеры хранения юрышевский рюкзак и получив картонный жетон, Ставинский с одним чемоданом в руке вышел из Ярославского вокзала на Комсомольскую площадь и сел в такси.
– В баню на Красной Пресне… – сказал он водителю.
– Может, в Сандуновские бани? – спросил тот.
Сандуновские бани – самые известные в Москве, но именно потому и не хотел ехать туда Ставинский – можно напороться на своих бывших знакомых или на знакомых Юрышева. А бани на Красной Пресне – для пролетариата, туда не ходит московская элита.
– Нет, – ответил он водителю. – В Сандуны нужно на весь день идти, а мне просто помыться с дороги…
– Откуда будешь? – спросил словоохотливый водитель. – Из Ярославля?
– Угу, – буркнул Ставинский, ему вовсе не хотелось затевать разговор с шофером…
Через двадцать минут в отдельном номере краснопресненской бани он вывалил на мраморную скамью содержимое кожаного чемодана: венгерский костюм, шесть индийских новых рубашек, два чешских свитера, туфли и теплые ботинки, электробритву «Нева» и, наконец, толстый пакет, завернутый во вчерашнюю «Правду». Развернув пакет, он нашел в нем все, что обещал ему Мак Керн, – два комплекта советских документов: два паспорта, две трудовые книжки, два воинских билета и два профсоюзных билета на имя Бориса Викторовича Романова, 1937 года рождения, и на имя Геннадия Матвеевича Розова, 1938 года рождения. При этом комплекте был и диплом зубного врача – Ставинский узнал из этого диплома, что он, Розов, окончил в 1960 году Саратовский медицинский институт. На всех документах – и розовских, и романовских – были его, Ставинского, фотографии, и в паспорте Романова значилось, что с 07.06.1977 года по 09.07.1981 года он отбывал срок заключения по статье 104 Уголовного кодекса РСФСР в исправительно-трудовом учреждении № Б-672-ОР, г. Салехард, Ханты-Мансийский национальный округ. Придирчиво осмотрев свои новые документы, так и не решив, кем ему сейчас стать – Розовым или Романовым, Ставинский стал пересчитывать деньги. Их оказалось семь тысяч. «Могли бы дать и побольше», – подумал Ставинский, а потом вспомнил, что «7» – это счастливое число. Если считать, что у него еще около двухсот рублей, которые он нашел в юрышевской одежде, то с этими деньгами можно начинать новую жизнь в России, и не валяясь на каменных полах железнодорожных вокзалов. Но где же записка о том, как связываться с Мак Керн в будущем? Неужели они просто швырнули ему эти деньги, документы и одежду и – бросили? Тщательно проверив все внутренние карманы чемодана, он ничего не нашел. Еще раз перелистал документы, деньги, даже изучил обрывок газеты «Правда», в который они были завернуты, – пусто. «Сволочи! Сволочи! Сволочи! – с отчаянием подумал Ставинский. – Бросили в России… Конечно, на кой я им теперь нужен? Они же знают, что я не могу пойти сейчас в КГБ и продать Вирджинию…»
С горечью в душе Ставинский, ступая босыми ногами по холодному каменному полу, прошел в душ, включил горячую воду и только тут вспомнил, что у него нет мыла. Забыл купить у банщика. «Черт с ним, – подумал он, – сойдет и без мыла…»
Но через десять минут, утеревшись вафельным полотенцем и с отвращением надев этот презрительный подарок ЦРУ – новый венгерский костюм, он стал перекладывать в карманы пиджака свои документы и документы Юрышева и тут обнаружил во внутреннем кармане пиджака потертую почтовую открытку с видом Ялты. Округлым женским почерком было написано:
«Дорогой! Милый! Где бы ты ни был, знай, что я тебя помню и люблю и, как всегда, жду твоих писем по старому адресу: Ялта, до востребования, Крыловой Ольге Никаноровне. Твоя старая и больная, но всегда любящая тебя тетя Оля».
Ставинский еще раз перечел эту записку и взглянул на оборот открытки. Там был вид Ялты – солнечного города на берегу Черного моря. На морском причале стояли корабли, и в морскую даль уходили яхты. Совсем как во Флориде, в Сарасоте…
15
«Объявляется посадка в самолет американской компании «Метролайнер», отбывающий рейсом тридцать два по маршруту Москва – Нью-Йорк. Пассажиров просят пройти на посадку в самолет…» – произнес все тот же железноухающий мужской радиоголос и затем стал повторять это же самое по-английски.
Вирджиния взяла Юрышева под руку и успокоительно заглянула ему в глаза. «Все! – просил ее взгляд. – Перестаньте трусить, полковник! На вас лица нет! Но ведь уже все, все позади! Досмотр багажа, проверка документов – все позади, и вот он стоит – американский «Боинг»! По движущейся ленте транспортера через стеклянную галерею прямо к трапу самолета, а там – уже дом, Америка!…» Но вслух она сказала только: