Чужое сердце
Шрифт:
– Я знаю, да. И из-за этого производят что-то вроде отбора.
– Да…
Я вспоминаю, как проходила тесты, – это как для усыновления. Мой отец был настроен пессимистично, он говорил, что никто никогда не согласится на пересадку органа ВИЧ-инфицированной женщине, что редкие органы, естественно, должны достаться людям, которые теоретически проживут дольше. Однако я прошла тесты. Нужно было доказать свою волю к жизни. Я была измотана, но собрала все свои силы… «Да, я пересилю себя, я гораздо сильнее, чем кажусь с виду, я – мать, я – трудоголик. Нет, я не подавлена и вовсе не склонна к суициду. Мой желудок полон воды, я вешу тридцать пять кило, но я в полной форме, я готова хоть к троеборью. Да, я хочу жить долго. Серьезно ли, ответственно ли отношусь я к принятию лекарств? Если бы это было не так, меня бы уже здесь не было. Азотимидин не принимают как бог на душу положит…» Мои слова оказались убедительными. Мой тихий, но активный папа от беспокойства не находил себе места. Общими усилиями мы смогли включить меня в официальный лист пациентов, ожидающих трансплантации. Я была признана пригодной для получения нового сердца, способной заботиться о нем и не упустить свой второй шанс. Я продолжаю наш разговор, несмотря на очевидную уклончивость Стивена, и перехожу к другому вопросу, еще более щекотливому:
– Почему нельзя узнать данные о своем доноре? Я очень часто об этом думаю, я бы, возможно, хотела встретиться с его близкими, отблагодарить их, показать им, что у меня все хорошо, что они продлили мне жизнь и, может быть, в каком-то смысле продлили жизнь моего донора…
– Я тебя сразу прерву. Я понимаю твой вопрос, но… Это невозможно, это перебор, существует медицинская этика. Возможно, родственники не хотят быть знакомыми с человеком, которому трансплантировали орган. Это сложно, личная встреча может вновь заставить их пережить боль потери…
Стивен замолкает. Потом он начинает снова говорить неуверенным голосом:
– Если тебя действительно это интересует, спроси у женщины, которая связывалась с тобой, или у руководства больницы, они ответят тебе лучше, чем я.
Стивен наконец улыбается мне, он хочет закончить этот разговор и забыть о том, что он врач, – до утра. Он поднимается и вставляет диск в аппарат. Затем протягивает мне руку, приглашая присоединиться к нему на моем звездном диване.
– Что ты делаешь? Это что-то новое, теперь ты пьешь вино? – бросает мне Стивен, видя, как я делаю глоток из бокала, который принесла ему.
– Да, хочу узнать твои мысли.
Машина, салон машины, снаружи – ночь. Я еду на большой скорости. Дворники работают на максимуме, они стучат, как метроном, но не могут разогнать потоки воды. Видно плохо. Фары встречных машин ослепляют. Мои руки сжимают руль. Почему такая скорость? Я так не вожу. Кольцо у меня на пальце – не мое. В зеркале заднего вида ничего нет, вообще ничего, и меня это беспокоит. Я должна хотя бы увидеть в нем себя. Я выпрямляюсь, не убирая рук с руля. Приближаю лицо к зеркалу – ничего. Эта чернота пугает меня. Я ищу вокруг себя. Я снова сажусь, сосредотачиваюсь на дороге, на этом огромном бульваре, по которому колотит дождь. Зеркало заднего вида становится красным, кроваво-красным. Потом красный цвет исчезает. Фары снова слепят меня, мне приходится закрыть глаза. И когда я вновь открываю их, зеркало на мгновение заполнено густым черным мраком. Потом появляется новорожденный с закрытыми глазами. Я кричу. Вспышка! Мощный взрыв света сжигает все изображение, мои руки горят, бриллиант тает.
Стивен вскакивает и обнимает меня:
– Шарлотта… Шарлотта! Проснись, успокойся…
Несколько долгих секунд я нахожусь в прострации.
Я
– Тебе приснился дурной сон, да?
– Да… ужасный. Я была в машине, мне было страшно, я куда-то спешила… Это было ночью… Шел сильный дождь… Авария… И вокруг всех образов то же сияние…
– Какое сияние?
– Мне снился другой сон, очень яркий, необычный, я не рассказывала тебе о нем, сон о смерти…
– Это все из-за нашего разговора… пересадка… смерть мозга… аварии… Не стоит обсуждать такое за ужином… Успокойся, я с тобой…
Я встаю попить воды и ополоснуть лицо. Еще рано. Когда я снова ложусь, Стивен, кажется, уже спит. Потом он осторожно кладет руку мне на бедро и обнимает меня.
Я тоже закрываю глаза и шепчу в темноте:
– Это была не моя машина… Не мое кольцо…Утром я равнодушно размешиваю облезлой серебряной ложкой чай в своей чашке. Кончиками пальцев вынимаю несколько чаинок, плавающих на поверхности. Я очень четко помню этот безумный сон. Как и тот, первый. Это сбивает меня с толку, уже несколько лет сны снятся мне редко и мгновенно забываются, как большинство снов, живущих пару мгновений в памяти, прежде чем исчезнуть окончательно.
Не хватало еще, чтобы меня посещали привидения! Только колдуна недостает в моем списке врачевателей: натуропат, рефлексолог, специалист по софрологии, мастер биокинеэнергетического массажа, гипнотизер, магнетизер, йог, учителя пилатеса, стретчинга, иглотерапевт, аурикулотерапевт… Я готова на все для лучшей жизни.
Звонит телефон – это Натали, ассистентка моего издателя. Она уже оставила кучу сообщений на моем мобильном и не получила ответа, говорит она мне. К сожалению, приходится признаться ей, что Тара любит играть с моим телефоном больше, чем со своими куклами, – она удаляет сообщения, контакты из телефонной книги, кидает его на землю, чтобы посмотреть, подпрыгнет ли он. Она как будто хочет укротить, уничтожить этот загадочный предмет, который слишком часто занимает мое внимание. Она даже хотела записать своим собственным голосом сообщение для автоответчика.
– Вас ждет больше тысячи писем, Шарлотта!
Натали оценила их количество на глазок и разложила письма по месяцам.
– Не менее тысячи писем читателей! – заверяет она меня. – Потрясающе, правда? Увидите, там есть по крайней мере одно предложение выйти замуж. Вы сможете их забрать?
– Лучше всего было бы завезти их мне… тысяча писем… это возможно?
Уходя из дому к психологине, я делаю над собой усилие и достаю из почтового ящика корреспонденцию. Нужно хотя бы разобраться с этими написанными роботами письмами, прежде чем переходить к настоящим письмам, к человеческим словам. Я мельком просматриваю стопку писем, которую я вытащила. Как обычно, счета, реклама, банк, налоги… И «Мерседес».
Телефонный звонок от моего нового агента, Антуана. У него, возможно, есть для меня театральная постановка. Ее продюсер – Доминик Бенеар, мой бывший агент и верный защитник, – отправил мне пьесу, чтобы я прочла. Потом Антуан рассказывает мне о новостях, о своем переполненном расписании, о всех своих проектах с другими актерами, от которых мне становится стыдно за себя, а потом начинает восхвалять невероятные способности своего нового «божественного» ясновидящего, который предсказал ему множество успехов. В декабре он все время ходит к ясновидящим, чтобы узнать, что его ждет в следующем году. Я рассказываю ему о своем недавнем безрезультатном посещении, на что он возражает:
– Нет, но это, это совсем другое дело, это четвертое измерение, дорогая, ты будешь просто в отпаде. Пьер просто божественен…
– В физическом плане?
– Нет, просто божественный, ну ты понимаешь, невероятный!
– У тебя есть его номер? Это дорого?
– Не слишком, потому что есть у него одна проблема, он живет в Вокрессоне, отшельником, он совсем чужд шоу-бизнесу. Позвони ему от меня. Целую тебя, красавица.
Вокрессон… Хорошенькое дело. Вешая трубку, я снова думаю о Наташе с ее «интуитивным психотренингом». Я уже не помню в точности ее предсказания, но, кажется, она сказала что-то довольно верное по поводу медицины, и она говорила о снах…У психологини
– Итак…
– Мне опять снились сны, доктор!
– О ней?
– Как это «о ней»? Вот видите, вы все-таки медиум!
– Да нет же, повторяю вам, я не ясновидящая, слава богу… Это, должно быть, ужасно – видеть будущее… Это песня такая – «Мне опять снились сны о ней», вы слишком молоды, вы ее не знаете… Я вижу, что вы напряжены, и позволила себе пошутить.
Мои догадки о том, что Клер еще более сумасшедшая, чем я, подтвердились. И меня это успокаивает.
– Да, я обожала группу «Как-то раз»… [5]
– Итак, этот сон…
– Ноктамид, ксанакс, имован… Ну, вы знаете…
– Конечно, и надеюсь, вы не смешивали себе из них веселый коктейль…
– Нет, я их чередую, – говорю я. – Но принимаю каждый день. И благодаря этому сплю как младенец. Я уже много лет не помню своих снов.
– Младенец…
Клер часто выхватывает из моей речи «значимые» слова.
– Я очень крепко сплю, если вас это больше устраивает. Я не понимаю, как эти сны могут оставаться в моей памяти так долго. Они как будто впечатаны в мой мозг… Я вела машину, ехала очень быстро…
Я с возбуждением детально пересказываю свой сон.
– И как вы можете провести параллель с реальностью?
– Тем вечером Стивен рассказывал мне о смерти мозга, о травмах, о несчастных случаях…
– Ну конечно, это все объясняет.
– Во сне была я, но это была не моя машина, не мое кольцо, еще сзади сидел этот новорожденный с закрытыми глазами… Как в моем сне о смерти.
– Откуда вы знаете, что это были вы? Вы видели себя?
– Не видела, это правда. Но я чувствовала это очень хорошо. И потом, я забыла сказать вам две вещи: вокруг всего, что я видела во сне о смерти, было сияние, как золотой нимб вокруг изображений святых…
И в церкви все смеялись… Я умерла, а все смеялись. Я просто остолбенела от ужаса…
– Чего вы боялись, если вы уже были мертвы?
– Это смутное, необъяснимое чувство, очень сильная тревога, а после пробуждения – страх, что это правда, что это произойдет в действительности… Но это чувство страха, я уже говорила вам, для меня очень новое. Я никогда по-настоящему не испытывала страха, за всю свою жизнь, тем более страха смерти.
– Какую параллель вы можете провести между сном о смерти и сном, где вы ведете автомобиль?
– Чувство страха, смерти и этот ребенок с закрытыми глазами, который меня пугает.
– Какие чувства он в вас вызывает? Как вы можете связать это с реальностью?
– У меня было два аборта. Вынужденных. С вероятностью один к двум ребенок должен был родиться ВИЧ-инфицированным. Я никогда не думала об этом. Это относится к той части воспоминаний, которые я подавляю. Аборт – это всегда мучительно, и вынужденно совершить его я не пожелала бы ни одной женщине.
– Сны заполнены воспоминаниями, которые подавляются во время бодрствования. Объем памяти нашего мозга практически бесконечен. Ничто не забывается. Все сохраняется, будто в шкафу со множеством ящиков, отдельные из которых – потайные. Чтобы защитить нас, мозг – главная задача его, не забываем, держать нашу жизнь под контролем – может сортировать воспоминания и делать доступными для сознания лишь приемлемые, полезные… Но порой открываются и потайные ящики… Но как же вы забеременели, если, насколько я понимаю, пользовались презервативами…
– У слишком страстных любовников презервативы иногда рвутся. Сейчас у меня тело как у лягушки, но когда-то я была привлекательной…
– Почему вы говорите в прошедшем времени?
– Я больше не чувствую себя привлекательной. Вы очень добры, но я мыслю трезво. Это тяжело… Я знаю алхимию физического влечения… Стивен – прекрасное исключение, его загадочное влечение ко мне поддерживает меня… Еще такое было с одним возлюбленным, безумным… от любви. Он говорил, что ему плевать, что он хочет раствориться во мне. Я отказывалась, я спорила, но раз или два он победил. Он не заразился.
– Вашему безумному возлюбленному повезло. Это не любовь, простите меня, это идиотизм. Вернемся к вашим снам… Не бойтесь яркости ваших воспоминаний. Предчувствий не существует. Наши сны – это исследование нашего подсознания. Это очень интересно. Они делают доступными для нашего сознания скрытые от него сообщения. Они соглашаются выйти на свободу. Наш разум не создает ничего без причины. И наконец, пересадка такого жизненно важного органа, как сердце, может привести к серьезным психологическим изменениям, – возможно, это ответ на специфику, природу органа, и тут все нормально. Это возрождение… Какие чувства вызывает в вас слово «возрождение»?
– Новая жизнь, новая любовь, новый ребенок, новая роль… Счастье… Радикальное изменение вроде того, что происходит сейчас. Я даже выпила бокал вина со Стивеном.
– И?
– Последний раз я пила алкоголь в Берлине, когда мы отмечали мой приз за лучшую женскую роль в «Красном поцелуе»… Почти двадцать лет назад… Смочила губы немецким шампанским.
– Может быть, вы переживаете сейчас возрождение из-за своей пересадки и отсюда такие существенные изменения. Ваше тело поправляется, разум пробуждается… На этом и остановимся, Шарлотта?Приближается Рождество. Растущее возбуждение Тары тому подтверждение. Ее список для Санта Клауса претерпевает бесконечные корректировки. Я вижу, как живо блестят глаза моей изумленной дочери, как она не может отвести их от разукрашенных витрин. Новый год – моя единственная соблюдаемая традиция, чистая ностальгия, от которой мне не скрыться. Сияющий взгляд Тары и мой взгляд отражаются от поверхности огромной витрины. Я вспоминаю…
Золотые, серебряные, перламутровые шары, пришедшие из сказочного мира, звезды из блесток, искусственный снег на коричневой бумаге, ясли Христовы, это любовное гнездышко, которое создавала мама, эти разноцветные бумажные фонарики, мерцающие среди темных ветвей, и большие гирлянды, которыми моя сестра Од щекотно проводила мне по шее. Это был детский праздник, наш праздник. Семейная квартира на улице Мёнье озарялась светом. Моя мать виртуозно и бодро играла новогодние мелодии на фортепиано, отец радовался нашему восторгу, мы уплетали сладости. Мои родители лакомились лососиной, устрицами, фуа-гра…
Но прежде надо было проявить милосердие. Я шла с отцом к старичкам и старушкам, которым не с кем было встретить Рождество, и мы приглашали их в зал муниципальных собраний. По возвращении я шла в комнату к сестре, и вместе мы ждали трех чудесных ударов в дверь. Они обозначали наше освобождение, апогей нашего нетерпения и близость его конца. Мы с сестрой бежали открывать подарки, все эти тайные, анонимные свертки. Но кому что достанется? Для кого этот огромный ярко-красный прямоугольник? Это что, велосипед? Велосипед? Нет, должно быть два, один для меня, один для Од. А эта другая круглая коробка, довольно большая, скрытая за низкими ветвями ели, что она таит в себе – возможно, что-то для меня? Сколько же пакетов! А маму в детстве баловали? Я, нервничая, ждала распределения, исхода. Я ожидала целую кучу подарков – детям ведь никогда не бывает достаточно – все, что я заказывала, и даже больше: упакованную любовь, не имеющую пределов.
В полночь мы шли на мессу. Было поздно, и я обожала эти ночные выходы, ведь обычно я не видела ночи. Я удивлялась, глядя на своих поющих папу и маму, слыша, как звенят их голоса. Время от времени я поглядывала на сестру Од, которая держала меня за руку и клевала носом, потом мой взгляд снова застывал на губах поющих родителей. Время от времени они улыбались и казались счастливыми.
Теперь пришел мой черед осуществлять детские мечты, создавать для дочери сияющие воспоминания, продолжать волшебную традицию, краткий праздник, – ради Тары и тех детей, которые у нее будут.
Часто я боюсь впасть в эгоизм больных людей, поддаться вечной тоске матерей-одиночек, быть недостаточно веселой, не быть Снегурочкой, не быть на высоте.Натали, ассистентка моего издателя, оставила мне забавное сообщение в своем телеграфном стиле:
«Доставим сердечную почту к 16.00. Готовьте место.
Счастливого Рождества, Шарлотта!»
Я с трудом нахожу место в гостиной, потому что ель, которую я купила в этом году, совершенно с ней несоразмерна. Выбирая ее, в потоке воодушевления я, наверное, возомнила, что живу во дворце. Прикидываю на руке десяток первых попавшихся писем со стола, чтобы представить себе размеры целой тысячи писем. В сто раз больше, чем это… Не могу понять. У меня плохой глазомер. К тому же это невозможно сравнить. Некоторые письма, надеюсь, будут состоять из большего количества страниц, чем мои счета.
Я кладу письма обратно и решаю открыть конверт с гордой подписью «Мерседес-Бенц» и этой жалкой звездой, у которой всего-то три луча. Любовная записка, мило озаглавленная «второе предупреждение», – первое я, должно быть, пропустила. Пять строчек напоминают мне о первом письме – «простом уведомлении», которое я получила перед поездкой на Корсику. Моя любовная история совершенно отключила меня от реальности, а время пролетело так быстро! Но я по-прежнему «обязана уплатить им 10 294 евро».
Ничего не понимаю…
Почти десять лет назад я не устояла и купила бедный «мерседесик»: он кувыркался и вставал на крышу в рекламном ролике, который показывали представителям международной прессы. Меня так забавляли злоключения этого гадкого утенка. Я купила его с автоматической коробкой передач и в кредит. Это была моя игрушечная машинка, моя кибитка, я напихала туда кучу вещей. В то время у меня была приличная зарплата, я играла в сериале «Кордье – стражи порядка» на TF1. Моя декларация о налогах внушала уважение! А потом, видя, сколько это стоит, и вообще небрежно относясь ко всяким материальным обязанностям, я несколько раз забывала менять масло и еще какие-то важные штуки, вплоть до того, что моя бедная тачка вконец загнулась, замигала всеми лампочками и сдохла у меня на глазах на площади Звезды под сенью Триумфальной арки. Ох и пробка же тогда случилась…
Дежурный полицейский, который констатирует мою неспособность сдвинуть «мерседесик» с места, так мил, что принимает меня за Софи Марсо. Такое со мной иногда бывает. Лицо вспоминают, а имя – не сразу. Так что в тот раз я была Софи.
Видя энтузиазм полицейского, я не осмеливаюсь исправить эту лестную ошибку. Я боюсь, что разочарую его и он бросит меня посреди сигналящих машин и дружных криков: «Дурра, убери телегу!» Но вскоре приходит спасение, страж порядка направляет движение в объезд моей машины, и, прежде чем сесть в кабину эвакуатора, я по просьбе полицейского пишу на картонном обороте пачки штрафных квитанций: «Тысяча благодарностей за помощь. С наилучшими пожеланиями, Софи». Я смеюсь, я позволяю обнять себя, но все же чувствую: мне нанесли самое тяжелое для публичного человека оскорбление: приняли за кого-то другого. Когда же к моему рыцарю и поклоннику присоединяется целый эскадрон его коллег в униформе, видимо им же и оповещенный, я предлагаю шоферу быстро тронуться с места, чтобы меня не арестовали за самозванство. Весь путь до автомастерской в Трокадеро я хохочу как сумасшедшая, что остается загадкой для сидящего рядом человека, явно изнуренного долгим рабочим днем. Потом я начинаю мечтать – под рокот мощного мотора, прислонившись лбом к трясущемуся стеклу, разглядывая вереницу аккуратных домов дорогих кварталов, – я мечтаю о том, как приятно быть Софи Марсо.
В ремонтном центре «Мерседеса», быстро констатировав преждевременную смерть моей кибитки, мне говорят: – Весьма странно, у него все-таки довольно надежный мотор… У вас есть график техосмотров? – спрашивает меня педантичный механик.
– Есть – что?
Я прикидываюсь удивленной и расстроенной и прямо на месте покупаю в кредит отличную подержанную машинку, которая мне служит до сих пор: это моя кибитка номер два.
И вот, три года спустя, отдел кредитования «Мерседес-Бенц» требует с меня 10 294 евро! Они ошиблись, что это за история с остаточной стоимостью, с отсутствием обеспечения на карте, еще остаток финансирования какой-то… Они, наверное, ошиблись в расчетах и только сегодня очнулись: «Алло, Шарлотта? В общем, мы забыли, но ты должна десять тысяч… Счастливого Рождества!» Как это некстати. Я все же ежемесячно платила требуемые с меня взносы. Я звоню моему кузену, который занимает важную должность в автомобильной промышленности, и выслушиваю его советы: «Срок, за который нужно выплатить долг, – три года, это слишком долго, чтобы не заметить ошибку, особенно для организации с сертификатом ISO 9001». – «ISO что?» – «Это как знак качества, который гарантирует высокий уровень выполнения операций, как видишь! Напиши им, объясни ситуацию, хоть подобные организации и не слишком склонны к состраданию, найми адвоката, думаю, дело стоит того».
Хорошо, я решаю защищаться, у меня нет выбора, – Шарлотта будет воевать с могущественной международной фирмой со знаком качества, но только позже, сейчас я жду свой подарок – первую сердечную почту.
Красивый мускулистый парень южной наружности сваливает на ковер три огромных мешка из джута, которые доставила почта моему издателю.
– Сможете вернуть мешки? – спрашивает он меня.
– Пустыми – смогу.
Это невероятно, тысяча писем с выражением симпатии. И все это мне? Чудесный сюрприз. У меня на глазах слезы. Неожиданный прилив чувств. Я не осмеливаюсь поднять голову. Я даю служащему пару монет, торопливо захлопываю дверь и поворачиваюсь к своим сокровищам. Мешки не закрыты, они просто завязаны узлом. Они отличаются друг от друга только
огромными самодельными ярлыками, щедро заклеенными скотчем: «октябрь», «ноябрь» и «декабрь». Наугад ныряя в первый мешок, я чувствую, что мое сердце стучит так часто, что мне нужно присесть. У меня слегка кружится голова. Я потрясена этим доказательством любви. В течение нескольких секунд я пролистываю в голове все страницы моей книги, передо мной встают образы. Мои возлюбленные, письмо из лаборатории, премия «Сезар», моя мать, пересадка… потом, когда я закрываю глаза, чтобы успокоиться, я впервые вижу перед собой трехмерную картинку – мое сердце, мой пульсирующий трансплантат. Бесконечные потоки красной, оранжевой, алой крови прокладывают широкие и яркие борозды, похожие на огни автомобилей на запруженных ночных автострадах. Я вновь открываю глаза и быстро хватаю пригоршню писем, так и не сумев полностью успокоить ритм своего сердца.Признание общественности, материализовавшееся передо мной, приводит меня в смятение. Мне не хватало его. Когда я постоянно мелькала по телевизору, меня часто окликали на улице, все время – с улыбкой, я ловила на себе взгляды в ресторане, меня вежливо останавливали, просили дать автограф, и мне это нравилось.
Два полных дня я трачу на чтение ста писем. Я считаю почту, как считала подарки на Рождество, чтобы попытаться измерить любовь. Растянувшись на диване в благоговейной и порой тягостной тишине, я читаю, плачу, смеюсь. Я часто прерываюсь, чтобы попить витаминную воду или зеленый чай, чтобы прийти в себя от чувств, которые часто переполняют меня. На пару минут я громко включаю какую-нибудь музыку, потом вновь принимаюсь за чтение и постепенно опустошаю мешок. Я отмечаю старательность авторов писем – часто они написаны очень аккуратно, с вниманием к выбору конвертов, бумаги, марок, слов…
Множество щедрых приглашений. Восторженный земледелец из Ларзака, друг Жозе Бове [6] , приглашает меня жить у него столько, сколько я пожелаю, моя комната – соседняя с его комнатой и комнатой Тары – ждет меня, он готов даже оплатить наш железнодорожный билет, он убежден, что шоу-бизнес – не для меня: урожденной бретонке гораздо лучше жить на лоне природы, рядом с ним. Письмо написано очень четко и со множеством разумных доводов. Жаль, фотография не приложена.
Разведенная женщина, мать двух детей, недавно ВИЧ-инфицирована в результате бурного и тайного романа. Ей казалось, что СПИД – это для гомосексуалистов, для маргиналов. Прошла тест во время обеденного перерыва. Узнала. В растерянности доверилась коллеге по работе, со следующего дня тот перестал целовать ее при встрече. Вскоре ее начали притеснять в известной крупной компании, где она работала, потом она ушла, не в силах выносить давление. Ей стыдно, ей страшно. Дочки слишком маленькие, чтобы знать правду о ее болезни. Если бы их не было, она бы покончила с собой. «Я думаю о смерти каждый раз, когда поезд метро подходит к платформе». Почерк неровный, страницы усеяны кляксами. Она уверяет, что моя книга помогла ей. Она чувствует себя более сильной, не такой одинокой, она вместе со мной. Подпись неразборчива, обратного адреса нет.
Чтение этих свидетельств горя, бессилия, одиночества людей, вынужденных молчать даже в кругу близких, причиняет мне боль. И все же я чувствую: мой долг прочесть все, узнать все. Иногда я вдруг швыряю какое-нибудь письмо на диван, вскакиваю и в голос возмущаюсь: «Черт возьми, это невероятно, на дворе две тысячи пятый год!»
В этом потоке реальности я порой с наслаждением натыкаюсь на свой любимый наркотик: признания в любви. Мне ее не хватает, и потому я очень чувствительна. Мои пальцы перелистывают множество страниц с «я люблю тебя», коллажи из моих старых и недавних фотографий, с детским личиком и с лицом изможденным, «я люблю тебя такой», с указывающей на картинку стрелкой, «я люблю тебя и такой тоже», затем «я люблю тебя всегда», написанное сотню раз, потом – красным, совсем снизу, написанное напоследок маркером, – «я без ума от любви к тебе!».
На сотом письме я прекращаю свои радости и страдания. Моя история помогла людям. Я счастлива и как будто оглушена, на меня нападает какое-то отупение. А сколько еще нужно сказать правды.
Я продолжу чтение через несколько дней, после праздников, постепенно. Каждый автор письма просит фотографию с автографом. Я звоню своему издателю, который согласился напечатать несколько сотен портретов. Я скоро получу их.
«Пари-матч» наконец сделал обложку – на ней я одна. Но какой ужасный снимок! Мой продавец газет даже не узнал меня, что утешительно. У меня грустный, усталый вид. Я звоню Тони. «Но ведь необходимо, чтобы все выглядело правдоподобно, дорогая, ты понимаешь? Как в жизни. По сравнению с книгой». Тони пытается меня успокоить. Я негодую.
Почему у меня нет права на ту ретушь, которая делает любую женщину молодой и прекрасной? Снимок вовсе не похож на меня в жизни, никто не узнает. «Как в жизни – допустим, но зачем уродовать! Я ведь не урод, правда?»
Под влиянием сурового образа этой реальности я решаю, что в 2006-м, если позволят средства, нужно изменить свой внешний вид, как следует взяться за себя! Так дальше жить нельзя. Я исправлю глаза, щеки и живот. Пусть смеются, пусть разоблачают мои ухищрения, мне плевать, это невыносимо.
Я получила фотографии, которые собиралась рассылать. Довольно приятные на этот раз. Я сама выбрала снимок, сделанный лет пять назад, немного сжульничала, но мне больше нравится эта фотография. Я настаиваю на своем праве быть кокеткой. Я немедленно отправляюсь на почту и покупаю сто красивых марок. Выбор не слишком велик. Розовые дети, мальчики или девочки, или регионы Франции. Я останавливаюсь на регионах, эти странные дети напоминают мне мои сны. К тому же если я пошлю Лазурный Берег в Бургундию, это будет глупо, но запомнится. Всю неделю между Рождеством и первым января я выписываю короткие послания на обороте снимков, заканчиваю подписью «Шарлотта» и ставлю смайлик. Лили кажется, что это глупо, а я так не считаю, это просто шутка. Я переписываю те адреса, которые могу разобрать, а Стивен, как настоящий клиницист, помогает мне разобрать несколько абсолютно нечитаемых подписей. А 31-го, в полдень, я решительно выхожу к зарешеченным окошкам почтового отделения на улице Севр, где неожиданно оказывается, что письма надо рассортировать по адресам: «Париж, парижский регион» или «Другие департаменты». Я также обнаруживаю, что мои читатели чаще всего провинциалы, как и мои предки. Шарлотта «Валь-Андре», чудесный курортный городок в Бретани, незабываемая песчаная арена моих детских каникул. Ну вот, все отправлено! Этих я поблагодарила. Осталось еще девятьсот, но главное – начало положено. Новогодний ужин чудесен. Я пробую великолепное бордо, как всегда по совету того же моего любимого виноторговца. «Божественное вино, расскажете потом, как оно вам понравилось». Мой виноторговец говорит как театральный критик. Он полон энтузиазма, и на то есть причины. Вино «божественно». Как и поцелуй Стивена в полночь.– С Новым годом, моя Шарлотта. Чего тебе пожелать?
– Ничего, поцелуй меня еще раз…
Париж, январь 2006 г., моя квартира
Год начался плохо. Я оплакиваю свою глупость. На дне хозяйственной сумки обнаружились все марки с регионами Франции.
Я отправила сто подписанных фотографий без марок.
Лили, которой я звоню в слезах, сыпет мне соль на рану:
– Сама виновата!
– Нет, это не из-за меня! Это все таблетки, от которых у меня голова идет кругом. Лекарства от тревоги, от депрессии, от бессонницы… Мой двоюродный брат пришел навестить меня пару дней назад, он должен был участвовать в важных деловых переговорах и немного волновался, я предложила ему полтаблетки атаракса, и он проспал до полудня. Проснувшись, он сказал мне: «Больше никаких твоих штучек, эти таблетки мне весь день „наатараксили“». Всего полтаблетки, а я принимаю по две, плюс ноктамид для сна и еще лароксил… Все это меня сводит с ума… И я не могу их бросить…
– Почему?
– Потому что я не сплю, я думаю про все, про Тару, про то, сколько можно прожить после пересадки органа, про деньги, про этот начавшийся год, в котором пока нет ни одного проекта…
Лили перебивает меня:
– Успокойся, красавица, я зайду за тобой, мы пойдем на почту, может, что-то можно сделать…
У окошка Лили, как обычно, начинает прыскать со смеху, пока я обстоятельно рассказываю, что я послала ровно сто писем, тщательно выверив каждый индекс, но забыв наклеить марки. Несмотря на мои грозные взгляды, Лили хихикает все громче, а на лице хмурой работницы написана полная растерянность. Во время минутной паузы Лили заявляет, пытаясь хоть как-то меня оправдать:
– Моя подруга не слишком «деловая», понимаете?
Я отталкиваю ее локтем и вновь обращаюсь к недружелюбной даме, пытаясь выдать свой поступок за что-то обычное:
– Такое, должно быть, иногда случается?
– С одним письмом – да, но не с сотней.
– Что я могу сделать?
– На конвертах был ваш адрес?
– Нет.
– Обычно они все равно доходят до адресата, но с опозданием и вручаются с наложенным платежом.
– Получатели должны будут платить за марку вместо меня?!
– Нуда.
– Какой позор!
Я опять поворачиваюсь к Лили, которая все еще плачет от смеха. Я с презрением отворачиваюсь от нее и, огорченная, вновь возвращаюсь к разговору:
– Может быть, вы все-таки можете проверить, не остались ли они случайно здесь – в каком-нибудь углу?
– Нет тут угла. Когда это было?
– Неделю назад.
– Слишком поздно. Вы хотели еще что-нибудь? Извините, за вами очередь.
Человек позади меня, который совершенно ничего не потерял из нашей беседы, выражает свой пессимизм:
– Со мной такое уже случалось, можете быть уверены, что они пропали, ваши письма. Даже с марками они не всегда доходят…
Когда мы выходим, Лили замечает мое расстройство и постепенно возвращается в состояние тихого сочувствия, извиняется и предлагает мне отличную идею:
– Пошли сама себе открытку без марки, и посмотрим.
Сказано – сделано. Я покупаю вид на Эйфелеву башню в кафе на углу, очень разборчиво пишу мой адрес и сразу же иду ее отправлять. Лили наблюдает за моими действиями, едва сдерживая смех, и удивленно спрашивает меня:
– Ничего себе не напишешь?
– Что ты хочешь, чтобы я себе написала? Я уже разговариваю сама с собой, когда одна, не хватало еще начать писать себе послания на открытках!
– Если там ничего не написано и нет марки, они точно не станут заморачиваться и пересылать ее тебе. Дай мне открытку, я напишу тебе пару слов, Шарлотточка.
В моем ежедневнике 6 января 2006 г. записано: сегодня я отправила себе открытку без марки, опущенную в ста метрах от моего дома, с сообщением: «Нет, детка, ты еще не спятила!»
Я так ее и не получила.
В начале года я звоню своему агенту, чтобы узнать, нашел ли он мне работу.
– У меня есть отличный проект «дубляжа», если тебе это интересно (то есть речь идет о том, чтобы начитать французский текст для иностранного фильма – как правило, американского), и я по-прежнему жду, когда мне пришлют пьесу, о которой я тебе говорил, помнишь?2006 год обещает быть мрачным. Мне осталось еще поучаствовать в нескольких передачах в рамках все той же рекламной кампании моей книги, и больше ничего. Успех моей книги не привел к появлению какой-либо работы, ни в кино, ни на телевидении. Не иначе как придется ехать к земледельцу в Ларзак.
У Лили, которая регулярно помогает мне бездельничать, никогда не иссякает запас идей: она пытается вернуть меня на путь эзотерики.
– А этот «божественный ясновидящий», которого посоветовал твой агент? Ты с ним общалась?
– Нет, мне нужно что-то конкретное, а не туманное, и к тому же он живет в Вокрессоне.
– Ну, это все же не край света. Убьешь на это час, а если он божественный…
Для Лили год начался лучше. На выходных она познакомилась в клубе с «суперклевым» парнем, с которым она во что бы то ни стало хочет меня познакомить. Он играл в очень популярной в 1990-х поп-рок-группе. Лили неожиданно приглашает сегодня вечером нас со Стивеном на ужин. Она хочет, чтобы я сразу дала ответ.
– У тебя всегда было отличное чутье на парней, – заявляет мне она.
– На чужих – да.
Лили богемна, эксцентрична, преданна, и я люблю ее.
Вчера вечером Стивен превосходно приготовил свои вкуснейшие спагетти болоньезе. Он родом из многодетной семьи и всегда готовит с запасом. Видя полную салатницу в холодильнике, я решаю принести Лили мои вкусные объедки и бутылку вина. Я кладу спагетти с соусом в большой термос и ставлю его на дно бумажной сумки из универмага «Бон Марше» [7] . Мы выбегаем, Лили живет в двух шагах.
В нескольких метрах от подъезда Стивен интересуется, кто нас пригласил, а потом начинает дальнейшие расспросы:
– А чем вообще занимается новый парень твоей подруги?
У меня нет времени ответить.
– Черт!
Стивен ругается непривычно громко.
Дно бумажной сумки, видимо промокшее из-за того, что я поставила ее возле раковины, размякло. И мой термос взорвался на тротуаре улицы Севр, как осколочная бомба. Спагетти болоньезе разлетелись по довольно приличной территории. Они на моих ногах, ногах Стивена, на стене красивого здания, на крыле припаркованного автомобиля – повсюду. Там было на двенадцать порций, осталось на четверых. Мы приходим к Лили все еще в хорошем расположении духа. Мои руки и ноги вымазаны красным, и я прошу разрешения помыться, не в силах сразу же объяснить, что случилось. Стивену, похоже, досталось меньше, на его темных джинсах не так много красного. Он все еще смеется, потом, успокоившись, открывает уцелевшую бутылку и предлагает выбросить свою еду, когда прибывает бывший певец, очень возбужденно представляется и выхватывает блюдо со словами:
– О нет, я хочу попробовать!
За столом я посмеиваюсь над ошеломленным лицом Стивена, выслушивающего нелепые речи нового возлюбленного моей Лили. Видимо, он сидит на чем-то более сильном, чем моя витаминная вода. Апогей наступает в тот момент, когда он начинает монолог о моей ВИЧ-инфицированности.
– Ты серопозитивна? Ну и я серопозитивен!
– Что? – озадаченно спрашивает Лили.
– Ну да, она серопозитивна, я серопозитивен, мы все немного серопозитивны. Это как когда Кеннеди в Берлине заявил: «Я – берлинец» [8] . Я с тобой, Шарлотта. Я сопереживаю. Мы все связаны, соединены. Ты сечешь? Вот это и есть гуманизм. Либо так, либо никак…
Стивен благоразумно молчит. Он наблюдает патологические поведенческие симптомы: возбуждение, трясущиеся руки, расширенные зрачки, криво дергающийся рот и покрытый испариной лоб. Мне же удается поймать Лили на кухне.
– Твой парень просто псих, вот и все.
– Немного, я знаю, зато какой красивый, а? Как повезло… – шепчет мне на ухо Лили. – Он же артист, ты-то можешь понять, он еще не оправился от ухода из группы…
– Он ни от чего не оправился! Это ж клиника, я тебе точно говорю, он под наркотой. Будь осторожнее, милая. Не стоит путать артистичность и невроз.
– Но все артисты немного нервные, разве нет?
– Нет! Они чувствительные.
Певец внезапно является на кухню с пустой бутылкой вина в руке и спрашивает меня агрессивным тоном:
– Что ты говорила Лили?!
– Женские секреты.
– Что ты ей говорила?!
Певец с выпученными глазами приближается ко мне. Я слышу шаги Стивена.
– Если ты так все хочешь знать, я говорила ей, что ты псих!
– Псих, что это вообще значит?! Это ничего не значит! И что ты вообще понимаешь? Я… Да у моих ног были безумные от восторга залы людей, ко мне тянулись руки, в темноте вспыхивали зажигалки, мое имя скандировали, я прыгал в толпу, готовые на все девчонки караулили меня у дверей днем и ночью… Да что ты можешь вообще понять?! Да, я псих, и никто не может передо мной устоять!
Стивен пытается разрядить обстановку:
– Мы все немного сумасшедшие. Ницше говорил: «Выход только один: нарочно сойти с ума».
– И он воплотил свой девиз в жизнь! – добавила Лили. – Он провел десять последних лет своей жизни безумным, между психушкой и объятиями матери, как маленький мальчик.
Лили подходит к певцу, вытирает его взмокший лоб и тихо делает вывод:
– Стивен прав, мы все немного сумасшедшие, и мне на это плевать.
Певец открывает еще одну бутылку вина и выходит из кухни, внезапно успокоившись. Его возбуждение совершенно прошло. Лили тащит меня за руку в угол кухни и упрекает за то, что я слишком жестока.
– Жестока? Да ничего подобного! Ничуть я не жестока. Быть артистом – значит решиться жить желаниями других людей. Нет ничего более ненадежного. Когда тебя перестают любить, нужно принять это, а не опускаться. Конечно, конец любви – это больно, я знаю. Но по-настоящему тяжелые вещи – в новостях или в больницах. Я ненавижу, когда люди губят свою жизнь.
– Пойдем, Шарлотта? – предлагает Стивен.
– …Да, идем. Спасибо, милая, береги себя, спасибо за все, до завтра.
Мы заходим в гостиную, чтобы попрощаться с несчастным певцом, который улегся на диван, полуприкрыв глаза. Мы целуем его, он остается неподвижным. Все заканчивается хорошо.
Выходя из здания, Стивен, комментируя вечер, беззвучно крутит указательным пальцем у виска, затем показывает на тощую черную кошку: она угощается нашими все еще разбросанными по тротуару болоньезе. Это зрелище вызывает у меня приступ нервного смеха, который передается и Стивену. Я позволяю всему этому дурацкому напряжению исчезнуть. Нейтральная сдержанность Стивена испаряется. Мы уже не можем перестать смеяться. Я еле дышу, у меня сейчас ребра расстегнутся от смеха! Я приседаю на корточки, чтобы не упасть, и мой хохот вспугивает кошку. Стивен присоединяется ко мне. Мы смеемся, подняв руки вверх, как будто чокаемся. За жизнь! За нас! Мы впервые так смеемся вместе. Я представляю эхо наших смешавшихся голосов, две невидимые ленты, кружащиеся в ночном ветре и добегающие до конца тихой длинной улицы. Я кладу руки на все еще трясущуюся от смеха голову Стивена, склоненную на мое плечо. Я счастлива, здесь и сейчас.У меня на шее золотое сердечко, которое я ношу как талисман. Одной рукой я нервно тереблю его, оно горячее. Ночь темна и непроницаема. Машина мчится слишком быстро. Тяжелые капли дождя бьют по крыше. Вдалеке я могу различить площадь, широкую площадь, статую, а может быть, колонну. Рядом со мной неподвижно сидит младенец с закрытыми глазами. У меня болит живот, мне страшно. Почему он не двигается? Слева от меня назойливая вереница фар. Зеркало заднего вида! Нужно посмотреться в зеркало. Я берусь за него рукой и поворачиваю к себе. Из мрака зеркала возникают два пятна света, два маленьких пылающих круга, похожие на глаза волка, притаившегося в темноте. Они становятся красными. Площадь надвигается спереди, фары бегут мимо. Потом визг тормозов, удар, затем скрежет, столкновение, глухой удар. Младенца выбрасывает вперед, сквозь разбитое ветровое стекло. Я тянусь к нему руками, кричу.
Я сажусь в кровати. Стивен обнимает меня, целует. Он вытирает пальцами пот с моего лица:
– Успокойся, успокойся.
– Мне страшно. Не отпускай меня.
– Попробуй снова уснуть. Я здесь.
– Я не хочу больше спать, я не хочу видеть сны.