Чужое тело, или Паззл президента

Когда Евгений Викторович закончил свой рассказ, они оба долго молчали.

— Одного я тебе еще не рассказал, — задумчиво добавил Евгений Викторович. — Когда жажда жизни, слепая эгоистичная жажда жизни склонила меня к принятию предложения Семена Александровича, я и представить себе не мог, что чем больше времени будет проходить после убийства — если называть вещи своими именами, это ведь было самое хладнокровное убийство, — тем больше я буду страдать от содеянного. Не хочу показаться тебе позером, но поверь, не раз и не два я серьезно обдумывал вопрос, не проще было бы покончить с собой. Совесть-то тоже иногда становится похожей на злокачественную опухоль — растет и растет, и никак от нее не избавишься. Нет от нее действенных медикаментов. И что делать, Яша, я не знаю. И вот я смотрю в твои смешливые, но честные глаза и хочу прочесть в них еще один приговор. Пусть тоже окончательный и бесповоротный.

— Ну, Евгений Викторович или Петр Григорьевич, я вообще по натуре не судья, и уж подавно не судья вам. И в судьи вообще не гожусь. Я как-то читал, что в древней Иудее членами Верховного суда — Синедриона могли быть только женатые мужчины и отцы семейств. Считалось, что они лучше знают цену человеческой жизни. К тому же в день рассмотрения тяжелых преступлений члены Синедриона не имели права есть мяса. А я и не женат, и детей у меня нет, и утром на завтрак я съел бутерброд с колбасой. Хотя есть ли в этой колбасе мясо, я не уверен.

Конечно, расцеловать вас за то, что вы сделали с Евгением Викторовичем, я не могу. Да вы бы и не поверили в искренность такого поцелуя. Но и морали вам читать не стану. Потому что совсем не уверен, что сам не поступил бы при подобных обстоятельствах так же. А то мы ведь любим поучать: если вы честный человек, вы бы лучше вышли на Красную площадь в сталинские времена с плакатом или — еще лучше — повесились. При этом сам поучающий, как правило, и не почешется, когда нужно совершить куда менее смелый поступок, чем отправиться на расстрел или в ГУЛАГ. Чего тут говорить, вы всё сами понимаете. Но если все-таки вы бы стали настаивать на том, чтобы я вынес вам приговор, извольте: пожизненное заключение, но условное. Потому что искупить преступление вы лучше сможете не в тюрьме — даже если бы какой-нибудь суд и смог осудить вас, — а в своей душе. Строго говоря, можно быть самому себе судьей куда более строгим, чем судья в мантии. А пожизненный приговор потому, что отбывать вы будете наказание всю жизнь. Добавлю лишь, что никакого отвращения или презрения к вам я не испытываю. Наоборот: жалость и симпатию. Почему — не знаю. То ли я сам такой же, то ли потому, что вы так глубоко переживаете содеянное и так страдаете. А то ведь девяносто девять процентов людей прекрасно с собой уживаются, чего бы они ни сделали. Совесть вообще вещь редкая, а у большинства тех, у кого она есть, она, эта совесть, безразмерная и отлично растягивается.

Но сейчас я вам скажу нечто, что, как я полагаю, может иметь прямое отношение к этому приговору.

— Что, Яша? — с трудом спросил Евгений Викторович.

— Этот трагический гений…

— Семен Александрович?

— Да. Вся эта операция по переносу сознания от одного человека к другому, в данном случае от Петра Григорьевича к настоящему Евгению Викторовичу, происходила, как вы только что мне рассказали, наложением на голову какого-то прибора, который вы называете шлемом?

— Да.

— Когда весь этот чудовищный паззл начал складываться у меня в голове в абсурдную, но единственно возможную картинку, я проторчал не один час в Интернете, стараясь понять, как работает человеческая память. Я ведь не нейрофизиолог, да и они, как я быстро понял, знают далеко не всё. Ох как не всё. Очень многое, как и следовало ожидать, изучено плохо, понято еще хуже, но твердо установлено, что человеческая память, которая, собственно, и составляет самосознание, наше «я», состоит из памяти двух типов. Из памяти в виде электрических зарядов, циркулирующих через синапсы между миллиардами нейронов, и долговременной памяти, хранящейся в некоторых молекулах. Вообще ведь строение и работа мозга — одна из величайших загадок Вселенной, и познана нами едва-едва. А может быть, еще меньше. А я, как уже сказал, так вообще полнейший профан. И тем не менее я подумал, что ваш удельнинский гений работал только с электрическими зарядами, совершенно не трогая долговременную память, скрытую в молекулах. Хотя бы потому, что если электрические заряды мозга хоть чуть-чуть, но изучены, то долговременная память, хранящаяся в молекулах, — это вообще терра инкогнита.

— И что это может значить?

— То, что на самом деле ваше «я» состоит сейчас из двух частей — «я» покойного Петра Григорьевича и «я» Евгения Викторовича. По всей видимости — это я говорю как полнейший невежда — наше текущее, так сказать, операционное «я» сложено в основном из электрических зарядов. Тех, с которыми работал ваш Семен Александрович. А долгосрочную память, закодированную в молекулах мозга, он не трогал. Наверное, потому, что не знал, как это сделать, и не умел. И без того он сделал то, что больше сделать никто в мире не смог бы.

— И что всё это может значить?

— Не знаю, если говорить честно. Но могу лишь предположить, что время от времени информация, спрятанная в молекулах мозга, тоже будет подниматься на поверхность. Скорей всего, это будет процесс спонтанный и от ваших осмысленных усилий не зависящий. Что вы так задумались?

— Ты, кажется, как всегда прав. Меня это даже пугает.

— Что вы хотите сказать?

— Недавно по мобильному, который принадлежал настоящему Евгению Викторовичу, позвонила его матушка. Я в первую минуту растерялся. И вдруг назвал ее «ма». Не мама, заметь, не мамуля и не мамочка, а именно «ма». То есть употребил слово, которое Петр Григорьевич не употреблял никогда. Слово интимно-семейное. Которое мог знать только Евгений Викторович.

— Как она на него отреагировала?

— Восприняла его естественно. Очевидно, что оно для нее было совершенно естественно. Ее сын Женя Долгих, надо думать, часто употреблял это слово. Мало того, я вдруг вспомнил, как выглядит отец. Не абстрактный образ отца, а конкретный физический облик моего отца, я имею в виду отца Евгения Викторовича. И коротко, почти под машинку, стриженные волосы с проседью, и обвисшие седенькие усы, и хмурый вид — краткий портрет Виктора Тихоновича Долгих.

— Вот видите, Евгений Викторович. Кажется, я был прав, а это уже совсем другая картина…

— В чем же? Вундеркинд? — В голосе Евгения Викторовича в первый раз за разговор мелькнула надежда.

— Я абсолютно уверен, что ваша долговременная молекулярная память будет всё больше и чаще вылезать на поверхность.

— То есть я буду опять понемножку становиться Женей Долгих?

— Не сомневаюсь. И оставаться при этом в большой степени Петром Григорьевичем. Как уживутся эти два «я» в одном человеке, в каких они будут отношениях, в каких пропорциях — это уже совсем другая история. Люди ведь на самом деле редко… как бы выразиться… однообразны. Большинство несут в себе разные начала. Они как бы состоят из разных людей. Вот я вам рассказывал об Ольге Филевой. Я насчитал в ней как минимум человек пять. И озорная хулиганка-эпатажница, и нежная страстная женщина, и трусливая девочка, прячущая за своим хулиганством ужас перед людьми, и мощнейший интеллект. И всё в одной девице.

И еще одна вещь, с вашего позволения. Амнезия, то есть потеря памяти, штука достаточно распространенная. Посмотрите хотя бы программу «Жди меня» на телевидении. Столько там таких случаев… Врачи, как я вычитал в том же Интернете, кое-как пытаются восстанавливать временно потерянную память. И что-то им порой удается сделать. Но какие-либо медикаментозные методы я бы на вашем месте сразу же отверг. Слишком в вашем случае всё зыбко, неопределенно, непонятно. С другой стороны, я почти что уверен, что ваши контакты с вашим прошлым, с родителями, родным городом, знакомыми с детства людьми и вещами вполне могут активизировать вашу дремлющую молекулярную память.

— Яша, ты не представляешь, что ты делаешь для меня…

— Ничего особенного, господин президент, просто стараюсь выслужиться перед вами. А если серьезно, мне, как ни парадоксально, легче, чем вам сформулировать ваше положение. Да, конечно, чужая душа, как известно, это потемки. Но и своя часто не светлее. Ведь когда всматриваешься в собственную душу, разобрать, что в ней, ох как непросто. И темно в ней, ничего толком и не увидишь, и не любит она, когда ее рассматривают. Вы, Евгений Викторович, считали себя убийцей. Кое-кто живет с этим вполне мирно. А кто-то даже и гордится. А кто-то страдает. У вас появляется надежда.