Чужой для всех

— Помогите Брайнеру разобраться с вездеходом. Я и оберлейтнант Риккерт пройдем вдоль дороги. Через триста метров поселок. Дорога будет лучше. Передайте Каплеру, пусть на мотоцикле следует рядом с нами. Выполняйте.

Пройдемте Карл, разомнем затекшие ноги, — он уже обратился к адъютанту, — заодно и поговорим.

Ольбрихт указал подчиненному офицеру, поднятой палкой направление движения и сам пошел вперед.

Стояла как никогда теплая солнечная апрельская погода. Почки на деревьях лопнули рано и уже появились первые клейкие листочки.

Францу вдруг захотелось, пройти по этому девственно-свежему небольшому леску. Он ему, почему то напомнил внутренний сквер их дома на Клингельхёферштрассе. Тогда с няней Катрин они ходили по скверу и собирали опавшие красно-желтые листья клена. Ему было тогда всего восемь лет. Но ему было так памятна эта прогулка он и Катрин. Конечно, сравнение шло по его психоэмоциональному состоянию, по его сиюминутному настроению. Там была прекрасная тихая берлинская осень, а здесь солнечная юная белорусская весна.

Ольбрихт отрешенно, не задумываясь, шел по чистому хвойному лесу, глубоко вдыхая запах сосновых почек, и наслаждался временным покоем. Изредка ему попадались, сбившись у дороги кустарники бузины и молодые белоствольные березки. Их зеленая нежнейшая поросль, жажда жизни трепетно волновали его утомленную душу. Он вдруг почувствовал, что у него вновь защемило в сердце. Перед глазами пошли действия жаркого лета 41 года: соломенные крыши, убогие, заброшенные славянские селения, пыльная дорога, пленные русские, много пленных, короткие бои, стремительное наступление и глаза, большие небесного цвета проникновенные глаза…

— Коммандос, не раскисай! — вдруг раздался насмешливый, внутренний голос, исходящий, как ему показалось из правой стороны черепа. — Нас ждут большие дела!

— Это опять ты, — скривился как от зубной боли Ольбрихт и хлестко рубанул березовым прутком по молодой поросли кустарника. — И зачем ты свалился на мою голову. Без тебя было тоскливо, но не тошно. А с тобой? — Франц оглянулся по сторонам, не услышал ли случайно его бормотание адъютант. Но того еще не было. — Дай хоть вздохнуть свежего воздуха перед боем и помечтать в окружении этой сиюминутной красоты.

— Вздохнуть дам, а расслабляться нет гауптманн. К генералу едем. Ты понимаешь, во что мы втягиваемся? На карту поставлена целостность всей группы армий Центр, а может и всей нации. А ты о блондинке вспомнил.

— Блондинке? Какой блондинке? — Франц резко остановился, упершись в ствол молодой березы и с замиранием сердца, напрягая слух, стал прислушиваться, что еще скажет внутренний голос…

Вот уже два месяца, не давал ему покоя этот голос, сильный уверенный, поселившийся в голове после контузии в период ожесточенных зимних боев под Рогачевом. Франц быстро к удивлению врачей поправился и, несмотря на их протесты и недоумения по случаю отказа поехать в отпуск, попросился вновь в свою дивизию. Выйдя из госпиталя, он понял, что стал другим. Стал более ловким, более изощренным, более опытным, практически неуязвимым профи. И все благодаря какой-то силе вселившейся в него и разговаривавшей с ним этим насмешливо-требовательным баритоном.

Внутренне сопротивляясь, он ежедневно по утрам стал изматывать себя необычными упражнениями на выносливость и растяжку связок. А позже да же ввел их в боевую подготовку батальона, чем вызвал нескрываемое удивление офицеров и солдат. Его еще больше ошеломили новые взгляды по поводу ведения войны с русскими, новые оценки происходящих исторических событий, познания в области военной техники, тактики боевого применения оружия.

Это внезапно свалившееся после контузии состояние, угнетало Франца, но и одновременно возносило его дух до невероятной высоты, концентрировало знания, силу и волю в единое целое, но и требовало от него постоянного самоконтроля. Иначе можно было помешаться от полученной информации. Что делать с ней и как подать командованию, чтобы не выглядеть безумцем, он пока не знал. Но со временем Франц стал привыкать к своему новому «Я». Если внутренний голос молчал, то ему все чаще казалось, что это уже он, а не «некто» сидящий в нем такой умный, умелый и опытный.

— Господин гауптманн! Господин гауптаманн! — неожиданно раздался голос адъютанта из-за кустов. Тот спешно двигался к нему, отодвигая сучья руками.

— Что случилось Карл? — недовольно отозвался Ольбрихт, прервав внутренние размышления.

— С нами связался майор Рэмек. Он интересовался, будете ли вы вовремя у командира корпуса. Что ответить?

— Думаю Риккерт, вы не сказали ему о нашей прогулке в лесу, — без улыбки сдержанно отозвался Ольбрихт.

— Я подумал, что это лишнее.

— Вы иногда правильно думаете Риккерт. Передайте майору, что мы движемся по графику.

— Слушаюсь, господин гауптманн. Вас сопровождать?

— Нет. Возвращайтесь к бронеавтомобилю и поторопите Брайнера.

Ольбрихт вновь попытался возобновить воспоминания о жарком лете 41 года. Но воспоминания не шли. Раздосадованный этим он ускорил шаг и, выйдя из леса, направился к поселку. Дорога действительно пошла лучше, ровная, укатанная, практически без колеи.

К нему моментально, на малых оборотах басовито урча, подкатил «Цундап». Из люльки быстро вылез пулеметчик и предложил место командиру.

— Спасибо гефрайтер. Продолжайте движение. Меня догонит вездеход.

Гефрайтер! — вновь обратился к пулеметчику Ольбрихт, увидев задымленный поселок. — Что там за дым?

— Поселок сожжен дотла, господин гауптманн. Прифронтовая зона. Догорают головешки.

Мужественное волевое лицо разведчика дернулось и исказилось гримасой недовольства. Глубокий шрам, от касательного осколочного ранения, шедший от правого уха к шее моментально побагровел. Рука, державшая засохший прут непроизвольно сжалась и сломала его.

Ольбрихт знал о приказе командующего армией, об интернировании местного населения и подготовки прифронтовой зоны в случае отступления. И знал что это такое. Но он всегда тяжело переносил массовое уничтожение деревень и угон гражданского населения как скота на бойню. Такая жестокость была крайне ему неприятна. Он за свою молодую двадцати шестилетнюю жизнь так и не свыкся с теорией культа войны, насилия и превосходства германской расы. Ему претили идеи, исходившие из книг самого популярного в то время писателя Эвальда Банзе, которым зачитывался «гитлерюгенд», как сражение ради самого сражения, а не просто защищать свой дом и очаг, то есть жить, чтобы сражаться, а не наоборот, сражаться, чтобы жить.

Он не был подлинным представителем нордической аристократии Рейха.

Он не был в душе наци.

Идеологический прессинг, в основе которого лежала, известная каждому юноше цитата фюрера и которую каждый должен был знать наизусть: «Необычайно активная, властная, жестокая молодежь — вот что я оставлю после себя. В наших рыцарских замках мы вырастим молодежь, перед которой содрогнется мир… Молодежь должна быть равнодушна к боли. В ней не должно быть ни слабости, ни нежности. Я хочу видеть в ее взоре блеск хищного зверя» не оставил в сердце тогда еще18 летнего фаненюнкера военного училища должного следа.