Чужой среди своих 2

' — Мать береги' встаёт передо мной, и, с невообразимым трудом сбросив с себя покрывало серого морока, я выпрямился и вздохнул полной грудью, от чего внезапно закружилась голова — наверное, о того, что всё это время я бы скрюченным, скукоженным и дышал через раз… А впрочем, неважно!

— Всё будет нормально, мама… — засуетился я, не пытаясь выдёргивать её резко, — вот увидишь! Я сейчас чаю сделаю, мы попьём и подумаем, как нам быть и к кому общаться.

Ноль эмоций…

— Вот увидишь! — через силу продолжаю я, — Всё образуется! Сейчас не тридцать седьмой!

Оставив дверь открытой, я засуетился во времянке, пытаясь сообразить, как же работает этот чёртов примус?! Видел несколько раз, и со стороны это казалось чем-то примитивным, но нет… есть какие-то нюансы, о которых я ни сном, ни духом!

—… друзья, в конце концов, — продолжаю я говорить, насыпая в чайничек заварку, и, поскольку заварка дрянь, добавляю туда по листочку земляники, малины и чёрной смородины.

— Ма-ам? Тебе с сахаром? Сахар сразу в чашку положить? — я снова выглядываю из времянки во двор, пытаясь хоть как-то вовлечь её в разговор, вывести из этого состояния, которое с каждой минутой пугает меня всё больше и больше.

Она всё так же сидит, а вокруг, щупая зачем-то ткань кофты, кружит бабка, за каким-то чёртом выползшая на белый свет.

— Сидите тут? — с нескрываемым злорадством сообщает мне хозяйка дома, морща черносливное лицо и поджимая губы, отчего несколько полусгнивших клыков показались на белый свет, придавая ей необыкновенное сходство с Бабой Ягой. Да не той, из сказок… а настоящей, древней мразью, жрущей детей…

— Ну сидите, сидите, — снова оскалилась она, — Вот и ваш теперь… хе-хе, посидит!

Этот торжествующий оскал многое сказал мне… А артритные руки, по-хозяйски трогающую ткань кофты, и жадные глаза, косящие в сторону открытой двери времянки, привели даже не в ярость, а в какое-то невообразимое исступление!

— Вот, значит, так… — медленно сказал я, опуская на стол поднос с чашками.

— А вот так, милок, — торжествующе прищурилась бабка, — вот так! Мало вы…

Я, кажется, зарычал… и сдержался буквально в последний момент, поборов желание удавить бабку, разбить её седую голову об угол дома…

— Да чтоб тебя… — отступаю на шаг назад, и на физиономии противной старухи, отшатнувшей было назад с выражением дикого испуга, снова проступило злорадство. А на меня накатило ощущение гадливой беспомощности. Вот она, стоит передо мной, тварь…

Не зная даже, что и делать, я, от совершенней беспомощности, заругался на смеси идиши и иврита, от чего на лице старухи проступило опасливое выражение.

' — Они в таком возрасте до черта суеверные' мелькнуло в голове, и я, чувствуя себя совершеннейшим дураком, принялся складывать из пальцев разнообразные фигуры, знакомые всем, кто занимался пальчиковой гимнастикой, ну ли хотя бы смотрел аниме «Наруто»…

Чёрт знает, почему, но иудейское ниндзюцу напугало её, и, затрясся головой, она весьма резво отпрыгнула назад, плюясь и крестясь. А ещё чуть погодя, она, путая молитвы, ругательства и угрозы, она отступила в дом, и я услышал звук запираемой щеколды

— Миша? — слабым голосом сказала мама, перестав раскачиваться и заново осознавая себя в этом мире, — Папу забрали… надо что-то делать!

— Надо! — согласился я, чувствуя невообразимое облегчение, и налил кипяток в её любимую чашку, а потом уселся напротив, — Но сперва мы выпьем чаю, крепкого и сладкого!

— Чаю… — эхом откликнулась она, оживая и вновь начиная походить на саму себя, а не на пациентку психиатрической лечебницы, — Да, чаю!

Борясь с желание зареветь, бросится к ней за утешением, занялся чаем, негромко говоря что-то обыденное, положенное такому вот чаепитию в летний полдень. С хрустом ломая баранку, по кусочку кладу в рот, и, щурясь, запиваю чаем…

… и говорю, говорю… Неважно, что! Важны интонации, обыденность действий, уверенность. Словом, какие-то якоря, за которые можно зацепиться.

— Посидим, подумаем… — я подливаю маме кипятку, и с облегчением вижу, что она стала реагировать более осмысленно.

— Документы нужно будет просмотреть, — отозвалась она, и я выдохнул прерывисто… ну всё, пришла в себя!

— Посмотрим, — киваю с деланным спокойствием, — а пока смотреть будем, как раз успокоимся, и мысли в порядок приведём. Что, как… сейчас, в конце концов, не тридцать седьмой год!

— Разве? — едва заметно усмехнулась мама, вставая с табуретки, и я улыбнулся в ответ, разом став слабее от нахлынувшего облегчения. Шутит… и это значит, что всё хорошо…

— Достань, пожалуйста, тот чемоданчик, — попросила она, — Да, фанерный…

Открыв его, она закопалась в документы, перебирая бумаги одну за одной, откладывая их в сторонку, раскладывая по стопкам и снова тасуя. Особой логики в её действиях не видно, а так… будто карточную колоду бездумно тасует.

— Ма-ам…

— Да? — рассеянно отозвалась она, отрываясь от бумаг.

— Давай сперва чай попьём, — мягко предлагаю ей, — с мятой!

— С мятой? — она непонимающе поглядела на меня, на бумаги в руках… — Да, надо успокоиться!

Выплеснув старую заварку в помойное ведро, и наскоро ополоснув чашки и чайничек, я снова разжёг примус и закопался в мешочки с сухими травами. Мама, не в силах, по-видимому, сидеть на месте, начала помогать мне, и в четыре руки мы быстро закончили, усевшись за столик во дворе.

Именно во дворе, а не во времянке, и это почему-то очень важно мне. Не назло противной бабке, у которой мы вроде как отвоевали территорию… хотя, наверное, какая-то толика самоутверждения имеется, не без этого.

Но больше, и намного, просто от нежелания прятаться в полутёмной комнатушке, сырой, пахнущей плесенью, трухой и мышами. Не знаю, как у мамы, а у меня, после того, как забрали отца, времянка навевает какие-то нехорошие тюремныеассоциации. Чёрт его знает…

— Орёт что-то, — прислушавшись к воплям домохозяйки откуда-то из глубин дома, констатировал я, откусывая пряник и подбирая с подола рубахи кусочки осыпавшейся глазури.

— Да уж… — обронила мама, беря чашку и тут же ставя её назад, чтобы не расплескать кипяток дрожащими руками, — своеобразная женщина.