Чужой среди своих 3

— Дом, милый дом, — бормочу, ожесточённо оттираясь мочалкой после больницы. В больнице ванная комната как бы была, но, м-мать их, на замке! Как государственная граница, с медсёстрами вместо овчарок.

Я так и не смог выяснить — это реалии советской медицины, согласно которой вредно часто мыться, или быть может, это медицинский персонал, упрощая себе жизнь и играя в «вахтёра», развлекается, мешая больным жить. Но по факту, за две недели больницы в «помоечную» меня запустили два раза.

— Долго не мойся! — крикнула через дверь мама, — Сквозняки в ванной!

— Ладно! — через минуту, закутавшись в мамин махровый халат, я вышел из ванной и прошествовал на кухню, с заботливо прикрытой форточкой и вкусными запахами, витающими по помещению.

— Лапша, — деловито сообщила мама, наливая мне два половника, — с утра сделала! А потом… хочешь, картошки пожарю?

Отказываться я, разумеется, не стал, и через пару минут на плите уже стояла сковородка, в которой шкворчало масло, обжигая нарезанную соломкой картошку, а мама уже режет на доске колбасу.

— С луком?

— С луком, — соглашаюсь с ней, и ем — картошку с луком и колбасой, с чесночными гренками чёрного хлеба, а потом — чай с пирожками!

От стола я оторвался, наверное, через час. Не сказать, что я в больнице наголодался, тем более, что навещали меня каждый день, а если с учётом подруг и друзей, то бывало, что и не по одному разу. Но вот именно что лапши, картошечки жареной, хрусткой квашеной капусты и собственно домашнего уюта, не хватало мне очень сильно.

— Пойду, погуляю, — ставлю маму в известность, шнуруя тёплые ботинки. Она чуть заметно вздохнула, считая, что сегодня я уже нагулялся, но спорить не стала.

Осторожно ступая по грязному снегу, я радуюсь уже тому, что ноги не подкашиваются от противной слабости. Когда ещё совсем недавно даже поход в туалет был с отдышкой и испариной, возможность нормально ходить уже за счастье. Знаю, что через пару недель это ощущение пройдёт, и останется в лучшем случае медленно тающий отголосок, но сейчас этот уличный воздух, эти чёрные мартовские проталины на земле, эти ветки деревьев без снега и наледи — за счастье!

Бабки на лавочках, кажется, обсуждают только меня… но наверное, это только кажется! Это для нас подача документов в ОВИР — событие, а другие, вернее всего, и не знают. Ну а если и знают, то кому какое…

— Миша!

— Да? Привет, Таня! — поворачиваюсь к ней, улыбаясь, и понимая, что наверное, моя улыбка выглядит глупо. Вроде бы мы и поговорили, и расстались…

' — Какая она всё-таки славная' — неожиданно генерирует мозг.

— Миша… — тем временем, девушка подошла поближе, остановившись в нескольких шагах. Несколько томительных секунд молчания… а потом её глаза будто налились решимостью и гневом.

— Я… — она замолчала, кусая губу, — Я думала, ты советский человек! А ты… ты еврей!

— Да к тому же… — красивые глаза сощурились презрительно, — хулиган и фарцовщик! Ты…

Не сказав более ничего, она удалилась стремительной походкой.

— Вот и поговорили… — сказал я вслед одними губами, понимая, что всё только начинается…

… и что бабки на лавочках, скорее всего, обсуждают именно меня. Нас…

* * *

— Здрасте, — почти поднявшись на этаж, киваю соседке из квартиры напротив, возящейся у входной двери и одновременно пытающейся удержать рвущегося на свободу Жорку, забавного щекастого карапуза трёх лет, радостно улыбнувшегося мне и потянувшемуся навстречу, — Гулять собрались, или уже с прогулки?

Обернувшись, тётя Зоя нервно вжала голову в плечи, вбила наконец ключ в дверной замок, и, подхватив младшего сына в охапку, с грохотом влетела в квартиру, закрыв за собой дверь на все замки. Почти тут же послышался надрывный рёв, и, чуть позже и значительно тише, приглушённый женский голос, отчитывающий ребёнка.

От неожиданности я даже остановился, замерев на предпоследней ступеньке и загружая в своё сознание реальность, в которой от меня шарахаются женщины. Отмерев наконец, медленно достал ключ и открыл дверь квартиры, зайдя в прихожую.

— Нет, я ни о чём не жалею… — но сказанное вслух не очень-то помогло.

Это не моя страна, не моя идеология и не моё время… и если я ничего не могу сделать с течением времени, если я не хочу бороться с режимом изнутри, своей жертвенностью приближая крах режима, то я, по крайней мере, должен иметь возможность покинуть страну! Это, чёрт подери, свобода передвижения, неотъемлемая часть прав человека!

… а потом я вспомнил, что в СССР не ратифицирован Международный пакт о гражданских и политических правах, включающий в себя право на жизнь, на свободу и на личную неприкосновенность.

Когда его подпишут, да и подпишут ли вообще, я не знаю. Настолько глубоко историей никогда не интересовался, да и сейчас знать не знал бы о не ратификации, если бы она не касалась напрямую нашей семьи.

Да и те права, что как бы есть у советского человека, они только де-юре — есть. Потому что ну в самом деле, даже говорить смешно о свободе совести, слова, печати, собраний и митингов.

— А право на образование? — произношу вслух, начиная разуваться. Настроение — ни к чёрту…

… да и какое может быть настроение, если из школы меня сегодня исключили?

Секретарша директора, пожилая бледная дама, постоянно пахнущая мокрой шерстью и немного нафталином, и от того вызывающая у меня странноватые ассоциации с молью, остановила вчера после уроков и попросила придти в школу завтра, то бишь уже сегодня, в районе обеда.

Зашёл… и получил на руки документы лично от директора, вкупе с прочувствованными словами о том, что нельзя противопоставлять себя советской молодёжи, которая асфальтовым катком раздавит таких, как я, по дороге к Коммунизму. Благо, говорил он недолго, и я, выслушав его и поглядев на жадно любопытствующую физиономию секретарши и ещё парочки дам, из, как я понимаю, партактива, был изгнан этим Синедрионом из Храма Знаний.

Формальный повод, разумеется, не наша предстоящая иммиграция, а тот факт, что меня уволили с завода, и я-де не имею теперь права учиться в школе для рабочей молодёжи. Восемь классов окончил, и хватит, мои конституционные права на этом закончились.

— Да что за чёрт! — раздражённо прошипел я, пытаясь выбросить из головы всё эту сраную политику, только засоряющую мозг. Я хоть и инакомыслящий, но не диссидент в настоящем смысле этого слова[i], и бороться ради борьбы, заранее зная результат, не вижу никакого смысла. В голову, как назло, лезет то философская хрень, то что-нибудь правозащитное, вгоняющее в уныние и чуть ли не депрессию, и это, чёрт побери, очень мешает жить!