Чужой среди своих 3

… и отношение — соответствующее! Не у всех, разумеется, и даже не у большинства, но — часто, и даже очень.

Позиция жертвы, которая за свой самоотверженный труд получает копейки, рефрен «вас много, а я одна…» и разумеется «Летела ракета, упала в болото, какая зарплата, такая работа!» Хотя на самом деле, многие добирают своё, и ещё как…

— Пореви мне! — прикрикнула очкастая сука на тихо всхлипывающего семилетнего Славика, — Рёвам двойные уколы полагаются!

Ребёнок, кажется, даже дышать перестал, захлебнувшись ужасом, и медсестра, вскинув торжествующего голову, вышла из палаты.

— Сволочь, — задумчиво констатировал четырнадцатилетний Денис, встав с кровати и прошлёпав к заклеенному окну, и встал, упёршись горячим лбом в холодное стекло.

— Угу, — поддерживаю его, и, натянув штаны, встал с кровати на подгибающиеся ноги. Несколько шагов до окна, и, оперевшись на подоконник, с тоской гляжу на больничный двор, с остатками раскисшего снега, превратившегося чёрт те во что.

Не очень интересный пейзаж, но всё лучше больничных палат и коридоров. Можно шататься по улицам, глазеть на людей, заходить в пельменные и на театральные представления, репетировать и просто встречаться с друзьями.

— … маме пожалуюсь, — слышу краем уха новенького, мальчишку лет девяти, которого положили вчера вечером. Вздыхаю…

Ну, нажалуешься ты, и что? Да ничего… реакция может быть разной — от «Не выдумывай!», до «Потерпи, мой хороший…», и на этом, скорее всего — всё. Но даже если родители и попытаются дойти до главврача или сделать что-то, то это «что-то» почти наверняка — как камень в болото.

Да большинство взрослых и не поймёт! У них, взрослых, другие критерии, в памяти война и послевоенная разруха. Люди, умирающие уже после войны от голода[i], комнатка на семью в сыром щелястом бараке, уже кем-то ношенная одежда и обувь, и пропаганда, рассказывающая о том, что мы живём лучше всех, и что кругом враги.

Лечат же?! Лечат! Койка с чистым бельём, питание бесплатное… так что тебе ещё надо?! Советская медицина — самая лучшая, и точка!

Я было прилёг, но почти тут же ощутил позывы в туалет, и, взяв несвежую «Правду», пошёл… хм, читать. До сих пор привыкнуть не могу к тому, что туалетной бумаги в Союзе просто нет…

— Куда по помытому? — заворчала на меня санитарка, намывающая в палате полы, — Давай вот, ноги оботри…

Пошоркав ногами о половую тряпку, прошёл к себе по пахнущему хлоркой полу и улёгся на койку, бездумно уставившись в потолок. Тоска…

Больница, это такое себе удовольствие, особенно если нет не то что интернета, но и книг. Я за прошедшее время отчасти привык к этому, но хочется иногда почитать что-то лёгкое, мусорное, не забивающее голову. А нечего…

Классическая русская литература, для общего развития? К настоящему времени я прочитал всё, хоть сколько-нибудь стоящего внимания, и в основном не по одному разу. Так-то у Льва Толстого девяносто один том… но хоть кто-нибудь, кроме литературоведов, читал их все?

Классика советская? Читаю, да… но идеологическая составляющая есть, и отравляет добрую половину удовольствия. Некоторые произведения, талантливо написанные притом, именно из-за идеологии даже до середины дочитать не смог, в лучшем случае долистывал, пропуская целые страницы.

Советская фантастика? Ефремов, Беляев, Стругацкие… и кажется, всё. Во всяком случае, Казанцева, с его атомными звездолётами и лубочными шпионами, которых ловят пионеры, я читать не то что не хочу… не могу!

Советская фантастика — штука назидательная и воспитательная, с раскрытием характеров и коммунистическим посылом в Будущее, читать её с интересом могут разве что местные, за неимением выбора. Фантастика и так-то в Союзе «низким жанром» считается, так что, чтобы пробиться через «квоты» и пристрастность цензоров, назидательности и коммунистического посыла, в произведение впихивается как можно больше.

Книжки на производственные темы — до рвоты… ну вот сложно мне читать о жизни молодого металлурга, раскрывающего характер путём становления передовиком производства на фоне незатейливой любовной линии и парочки вовсе уж незатейливых антагонистов на заднем фоне.

Остаётся всё та же классика, но уже на английском — Диккенс, Шекспир и прочая. Это и полезно, и интересно… но не когда болеешь, и мысли в голове вялые и куцые. Какой там Диккенс, какой Шекспир…

— В карты? — предложил Денис, тасуя потрёпанную колоду, — До завтрака ещё куча времени.

— Почему бы и не да? — пожимаю плечами, сдвигая кровати и кидая поверх покрывало, — Раздавай.

В палате нас семь человек, но что за беда, если в колоде пятьдесят четыре карты?

— В переводного? — интересуется Денис. Я безразлично пожимаю плечами, усаживаясь поверх покрывала в потёртой больничной пижаме, украшенной казёнными печатями.

— В переводного, — решает он, начав раздачу. Играем вяло, я даже подыгрываю время от времени малышне, у меня самого — ну никакого азарта. Так… время убить.

— Завтрак!

Его у нас разносят по палатам, и, как полагается традиционному больничному завтраку, он невкусен. Сегодня это водянистая манная каша с подтаявшим кусочком масла в центре, синеватое варёное яйцо, и кусочек серого хлеба. Ну и, конечно же, чай — бледный, почти не сладкий и отдающий веником. После завтрака, как обычно, добираем своё пряниками, печеньем и вафлями.

Потом — процедуры, заключающиеся обычно в том, что нужно идти куда-то на другой этаж, и там сидеть, ожидая врача, иногда по часу. Иногда мы спускаемся в поликлинику, и там уже ждать почти не приходится, во всяком случае, не долго. Народ в очереди иногда ворчит на нас, но сопровождающая медсестра умело огрызается.

— Пойдём к девчонкам? — вернувшись с процедур, осторожно предложил Лёшка, которому почти тринадцать, и у него, с началом пубертата, проснулась тяга к противоположному полу.

— Без меня, — отказываюсь, не особенно желая общаться с девочками, старшей из которых четырнадцать лет, и при виде меня она начинает глупо хихикать и также глупо заигрывать…

… и вот уже я начинаю чувствовать себя глупо. Играть в «бутылочку» и тайком обжиматься с сопливыми, в прямом и переносном смысле, девчонками — увольте…

Отмахнувшись от уговоров, достал из тумбочки сборник шахматных задач и «Посмертные записки Пиквикского клуба», и, чуть поколебавшись, взял на посту у медсестёр «Комсомолку».

— … Савелов! Савелов!

— А? — просыпаюсь, роняя с груди на пол шахматные задачи, — Чего?!

— Посетители! — рявкает медсестра, вытирая жирный рот тыльной стороной ладони и дожёвывая что-то, — Выходить будешь?

— А? Да, сейчас… — взгляд на часы, и к умывальнику, умыться спросонья и растереть красный след на лице, оставшийся от уголка подушки.