Чужой среди своих 3

— Надо подумать, — отозвалась мама, — как следует подумать…

* * *

— Не нервничай, — наклонившись, сказала мне мама, улыбаясь слегка вымученно и устало.

— Угу… — не спорю с ней, хотя мне кажется, что нервничает как раз она, но если ей спокойней вот так, одёргивая и давая советы, то и ладно.

С хозяйственной сумкой, из которой вызывающе торчит палка полукопчёной колбасы и батон, читающая нотации сыну-оболтусу, она замечательно выписывается в толпу советских граждан, многолюдной рекой текущих по тротуару. Классический советский типаж, плоть от плоти.

Ничуть не хуже, надеюсь, вписываюсь и я. Эмоции на моей не слишком выразительной физиономии можно понять как недовольство мамиными нотациями…

… во всяком случае, я на это надеюсь.

Отец чуть в стороне, не с нами, идёт, засунув забинтованные руки в карманы лёгкой просторной куртки, небрежен и независим, как и полагается уважающему себя пролетарию. Ссадины на лице, успевшие расцвести и налиться замечательной чернотой и желтизной, ничуть не противоречат выбранному образу.

Сколько таких после каждой получки и аванса, вечера пятницы и посиделок в гаражах…

Милиционер, молодой парень плакатного вида, выбранный не иначе как за внешность, скользнул по нам равнодушным взглядом.

— Ф-фу… — я оказывается, и не дышал сейчас…

— Почти пришли, — негромко говорит мама, переглянувшись с супругом. Киваю…

… сердце колотится так, что ещё чуть, и оно проломит грудную клетку, а ноги невольно замедляются, и приходится прилагать усилия, чтобы идти быстрее.

' — Лучше ужасный конец…' — вертится в голове, но где-то очень глубоко есть предательская, глупая мыслишка просто развернуться и уйти… А потом уехать — в глушь, в Сибирь, на стройки…

Вот только зачем?! А главное, я же и там не перестану бояться, и этот чёртов страх, липкий и противный, от которого сосёт под ложечкой и сердце работает с перебоями, он же никуда не уйдёт!

— Дошли, — негромко говорит отец при виде очереди в Мавзолей, и замедляет шаги, снимая куртку.

Мама, кивнув, вопросительно смотрит на меня…

… киваю, и она, аккуратно поставив сумки на брусчатку, вытаскивает из неё намотанные на рейки куски ткани. Колбаса падает под ноги… плевать!

Вижу дикий взгляд какой-то бабки, которая уже, кажется, что-то поняла…

… и мы разворачиваем самодельные плакаты.

Сперва — ничего не происходит, а потом начинается бурная реакция, люди по соседству с нами шарахаются прочь. Только бы никто не подумал, что они с нами, только бы…

Щёлкают затворы фотоаппаратов… кажется, это французы? Ну да неважно, интуристов здесь полно, и нас, я этом нисколько не сомневаюсь, сфотографируют сегодня многие…

Огласка будет! А на весь мир, или нет, не знаю…

… но милиция уже спешит к нам, а ещё — спешат парни в штатском, те самые неравнодушные граждане.

— Свободу! — изо всех сил кричу я, прежде чем меня сбивают с ног.

[i] Адвокат Дина Каминская, одна из немногих адвокатов в СССР бравшаяся защищать диссидентов. Вернее даже будет сказать — не просто защищавшая, но и делавшая это с полной отдачей, не подыгрывая советской судебной системе.

[ii] Изначально драматург Фридрих Шиллер — Лучше страшный конец, чем бесконечный страх.

[iii] В 1930- гг. у иностранных туристов в СССР забирали плёнку, проверяя её и печатая для туристов только те фотографии, где не было «шпионских» материалов, или «искажающих Советскую действительность».

Глава 15 Моше Северный

— Устраивайтесь поудобней, молодой человек, — донельзя фальшивым тоном приказал врач, поправив налобный рефлектор на потном лбу и подтягивая к себе документы. Бормоча что-то под нос, он принялся заполнять формуляры, то и дело поглядывая то на меня, то в бумаги.

Почти тут же ребристое сиденье облезлого деревянного стула больно ткнулось мне в ноги, а не по-женски тяжёлая и отнюдь не нежная рука, очень умело поддёрнув за воротник и надавив в подключичную ямку, опустила меня на него, да так и осталась лежать, контролируя и напоминая.

— Так-так-так… — забормотал медик, закапываясь в бумаги, — Савелов Михаил Иванович…

— Савелов, н-да… — поганенько усмехнулся он, снова бросая на меня быстрый и очень цепкий, нехороший взгляд, — Да ещё и Михаил, да ещё Иванович? На что только не пойдут… впрочем, это уже само по себе диагноз! Кто я такой, чтобы ставить диагноз целому народу?! Но вот с точки зрения психиатрии, это показательно, да-с…

— Да что вы говорите?! — показательно восхитилась дама, сидящая чуть сбоку от стола, положив руки на довольно-таки габаритную женскую сумку, сделанную явно не в Союзе. Судя по нежным взглядам и непроизвольным поглаживаниям, приобретение это недавнее, не успевшее приесться, но уже оцененное и как бы не облизанное завистницами.

Даме около сорока, с причёской-башней, брюзгливыми чиновничьим выражением упитанного, холёного, почти симпатичного лица. Она несколько избыточно увешана безвкусными, аляповатыми золотыми украшениями в советско-цыганском стиле, навевая ассоциации с Новогодней ёлкой. Само воплощение успеха по-советски в незатейливом представлении советских граждан из тех, кто попроще, она кажется не человеком, а архетипом торжествующего советского мещанства.

Медик точно такой же архетип, очень похожий на многажды клишированного в лубочных фильмах-агитках сороковых и пятидесятых образцового советского врача — из тех, кто не слишком молод, успел обзавестись айболитовской бородкой, аккуратным брюшком и привычкой говорить «ну-с…» и «милый мой». Но это на поверхности, а как только он перестаёт быть статичным, впечатление несколько размазывается, и наигрыш виден хорошо, а глаза — нехорошие, цепкие, какие-то предвкушающие, и вовсе портят впечатление.

' — Добрый доктор Менгеле' — пришло в голову странное сравнение, и по спине пробежали мурашки. Очень даже может быть…

Столь громкой славы у него, конечно же, нет, да и не может быть, потому как историю пишут победители, а что там хранится в архивах и какими причудливыми путями двигалась советская медицина, можно только гадать. Диссертации советских времён, с которых и в короткую либеральную постперестроечную оттепель не сняли грифа «секретно», несмотря на минувшие десятилетия, стоят на пыльных полках, ожидая своего часа.

Какие уж там были, да и были ли вообще, наблюдения, а то и опыты, над осужденными, а может быть, и детьми «врагов народа» из детдомов особого списка, я могу только догадываться. Срок секретности некоторых из диссертаций по каким-то причинам продлили в двухтысячные на десятки лет, и это подтверждает моё мнение. Лес, как говорится, рубят…

Советская же психиатрия, она в принципе своём — карательная и очень, очень услужливая. Разумеется, любая клятва, хоть бы и Гиппократа, идёт побоку, если Партии надо, и отвечать надо — есть, и никак иначе. А уже тем более, если есть звание, погоны, выслуга лет и прилагающиеся к этому прочие блага.