Чужой среди своих

Один из немцев неохотно поднялся, взял нож и подошел ко мне. Я изобразил испуг и стал отползать, упираясь ногами в землю. Видя мой испуг, немец сделал зверское лицо и стал махать ножом, делая вид, что меня зарежет.

– Не надо! Пожалуйста! Не надо!
– мой испуганный вид и жалобный голос сделали свое дело. Немцы заулыбались, расслабились и стали мне показывать жестами, проводя большими пальцами по горлу, что меня сейчас зарежут. Комедию прекратил Вилли.

– Ганс! Делай, что я тебе сказал!

Разведчик перестал корчить рожи, а затем зайдя мне за спину, одним небрежным движением перерезал мне веревки, потом отойдя на пару шагов ловко воткнул нож в землю. После чего объяснил мне по-русски: - Бери нож и режь Вилли, как обещал.

– Зачем?
– я снова сделал испуганное лицо, - Я сгоряча так сказал. Понимаете? Я хочу извиниться. Можно?

Как только Ганс перевел, что я ему сказал, фрицы дружно рассмеялись. Даже по губам Вилли скользнула усмешка.

– Обещаю, что бой будет честным, - сказал он, секунду помолчав, добавил.
– Если этот лесной бандит победит, то получит свободу.

– Как ты благороден Вилли Ашвиц, даруешь ему то, что он никогда не получит!
– воскликнул сидящий на земле разведчик.

Немцы снова засмеялись. Пока они веселились, я делал движения руками, дескать, их разминаю, до тех пор, пока нож не скользнул по рукаву мне в ладонь. Переводчик, снова севший на прежнее место, сказал: - Бери нож, дурак и становись напротив Вилли.

Немцам было весело. Даже часовой довольно скалился, глядя на трусливого партизана. Да это просто цирк, читалось на их лицах, а этот русский просто клоун, не чета им, крепким, сильным, уверенным в себе парням, способным одним движением свернуть шею такому партизану. Я подошел к ножу, но брать не стал, жалобно смотря на Вилли.

"Все! Поехали!".

Молниеносный взмах рукой и лезвие вошло часовому в глаз. Тот стал заваливаться назад, но видно последним судорожным движением нажал на курок. По счастливому стечению обстоятельств, тело часового стало заваливаться влево и пули веером пошли в сторону Вилли и сидящих на земле разведчиков. Выхватывая из земли нож, я успел увидеть, удивленные глаза мастера ножа Вилли и расплывающееся темное пятно на его груди.

Как инстинктивно присели немцы при звуке просвистевших рядом с ними пуль. Все это дало мне несколько драгоценных секунд, за которые я успел пересечь расстояние между нами. Ганс еще только вскочил, как нога русского партизана с поразительной, нечеловеческой быстротой взметнулась вверх и прошла по дуге, чтобы встретиться с его лицом. Он даже не почувствовал боли, как сразу провалился в темноту беспамятства. А вот с четвертым гитлеровцем у меня получилось просто отвратительно, сказывалось отсутствие постоянных тренировок. В свое оправдание можно было сказать, что немец оказался бойцом, да и лимит неожиданности полностью исчерпался. Я попытался его ударить ножом, но он отскочил, готовый стрелять и тогда я просто бросил нож ему в лицо, ни на что не рассчитывая. Нож ударил ему в глаз, он вскрикнул, пошатнулся, а уже в следующее мгновение я кинулся ему в ноги, дернул, и в этот самый момент ударила очередь. Он упал, и я прыгнул на него. Я не видел, просто почувствовал, что прогремевшая короткая очередь ушла куда-то вбок. Его смерть - моя жизнь. Другого было не дано, так как килограммов на двадцать гитлеровец был меня тяжелее и это был не жир, а тренированные мышцы. На какие-то мгновения я потерял над собой контроль. Сердце яростно и хлестко било в ребра, как я бил его, чисто по-мужицки, кулаками по лицу. Немец, захлебываясь криком и кровью из разбитого носа, стал отбиваться и тогда я пришел в себя, схватил руками за горло и стал душить. Сначала он пытался оторвать мои пальцы, но когда понял что бесполезно, страх смерти подсказал ему то, о чем я совершенно забыл. Он выхватил нож и вонзил мне его в бок. Раз. Другой. Потом его тело выгнулось в предсмертной судороге и он умер. Вырвал из руки мертвеца нож, я с трудом поднялся. Бок горел огнем, но пока я чувствовал только часть боли, находясь под действием дикого возбуждения и адреналина, кипящего в моей крови. Огляделся. Переводчик пока не подавал признаков жизни. Держась за бок, подошел и перерезал веревки пленным партизанам. Митяй, чуть ли не прыгал от радости, а Ухов, так и не встал земли, оставшись сидеть и смотреть в землю.

– Митяй, посмотри, что с тем фрицем.

Парень не только посмотрел, он даже от великого усердия или бившей внутри него радости, приволок его и положил рядом со мной. Лицо Ганса было все в крови.

– Свяжи его.

Пока Митяй занимался пленным разведчиком, я пытался понять, как далеко от нас немцы. Если близко, то нам хана.

– Ухов, мать твою, что сидишь! Посмотри вокруг!

Тот подхватился, вскочил, поднявшись по невысокому склону и полускрытый кустами, стал наблюдать за деревней, которая была от нас относительно недалеко. К этому моменту очнулся пленный, стал дергаться, но когда Митяй поднес к его носу свой здоровый кулак, вроде успокоился.

– Ухов, ну что?!

– Никого нет.

– Спускайся.

– Митяй, собирай вещи!

– Ухов, посмотри у немцев аптечки. Мне нужна перевязка. Да живее ты!

Пока Ухов меня перевязывал, Митяй трудился в поте лица. Сначала вычистил карманы немцев не хуже пылесоса. Губная гармошка, расчески, носовые платки, сигареты, семейные фотографии. Все это он запихал в вещевой мешок, где уже лежали консервы, аптечка, фляги с водой. Потом взялся за подсумки и оружие. Потом нашел себе сапоги по размеру, надел их вместо разбитых ботинок и расплылся в довольной улыбке. Снял с них куртки, а с одного стянул китель и штаны. Правда, одевать на себя не стал, а засунул в мешок. На себя надел ремень с подсумками и ножом, повесил на шею немецкий автомат, а сверху еще бинокль. Натянул на голову немецкое кепи. Оглядевшись, чуть нахмурился.

"Оно и понятно. Столько добра пропадает".

– Жетоны сними с фрицев.

– Жетоны? А! Бляхи, что на шее висят? Так это я разом!

Спустя десять минут мы вышли в обратный путь с пленным и картой с пометками, единственным документом, который нашли при немцах.

Митяй, несмотря, что нагрузился вещами по самые брови, не только бодро шагал, но и помогал мне идти. Ухов вел немца. Какое-то время мы шли, молча, потом я спросил у Ухова:

– Ты спал, когда нас немцы взяли?

– Э-э.... Нет! Они, гады, подкрались незаметно.... Не спал! Точно говорю! Подкрались.... Чем хочешь, поклянусь! - при этом его глаза воровато забегали.

– Ганс, вы взяли нас спящих?
– спросил я по-немецки разведчика.

Тот бросил на меня мутный взгляд, он все еще никак не мог прийти в себя, пару секунд соображал, потом сказал: - Да.

Я повернул голову к Ухову.

– Так ты думаешь, что тебе в отряде поверят?

Он догадался, что я спросил у немца и понял, что тот ответил. Теперь он старался не встречаться со мной глазами. Путь до леса мне дорого дался. Держался из последних сил. Стоило нам немного углубиться в лес, как мы устроили привал. Немец тоже себя неважно чувствовал. Его по дороге дважды рвало.

– Митяй. Ухов. Идете вместе в лагерь за помощью. Немца оставите со мной. У него, судя по всему, сотрясение головы, - я подтянул к себе автомат, передернул затвор и направил ствол на Ухова.

– Ты чего, парень?!
– вопрос понятный, вот только взгляд у него нехороший, исходит злобой.

За эти несколько часов этот человек сильно изменился. Причем в худшую сторону. По себе знал, что критические ситуации ломают здорово человека. А тут у него двойной стресс. Сначала попасть в плен к немцам и ожидать, что тебя скоро повесят, потом получить свободу и снова оказаться в подобном положении.

– Ухов, пойдешь без оружия. Ложи его на землю. Медленно.

– Ты, что мне не веришь?! Да я с начала в партизанском отряде! Жизнью своей рисковал, пока ты в своей Москве сидел!
– в его выкриках явственно звучали истерические нотки.

– Митяй! Забери у него оружие!

Ухов внезапно отскочил в сторону и уже взял винтовку наизготовку, как я спокойно сказал: - Дернешься, убью.

Партизан, с яростью глядя на меня, застыл, понимая, что так и будет, как сказал этот студент. Его схватка с гитлеровцами произвела на него неизгладимое впечатление. Этот убьет, рука не дрогнет. Единственным проявлением его дикой злобы стала с силой брошенная на землю винтовка.

– Снимай подсумки. Нож из-за голенища достань.

Глаза у Ухова потухли, стали безразличными. Он, не возражая, снял подсумки. Вытащил и воткнул в землю нож.

– Митяй, он арестован. Доведешь его до лагеря и сдашь Стукашенко. Попробует сбежать - стреляй! Ты все понял?

– Понял. Так мы пошли?

– Идите.

Я пришел в себя только на вторые сутки. Когда я открыл глаза, то увидел рядом со своим топчаном Наташу, которая спала, свернувшись клубочком на соседней лежанке. Лицо у нее было расслабленное и спокойное. Когда все окончательно удостоверились, что наши разведчики погибли, Наташа просидела в девичьей землянке почти сутки, плача навзрыд. Потом вышла, но ее было трудно узнать. Заплаканные глаза, растрепанная прическа, тоскливый, как у побитой собаки, взгляд. Я, Аня и другие ребята пытались ободрить, хоть как-то расшевелить ее, даже ежика как-то притащили, ничего не помогло. А сейчас даже немного улыбается. Я лежал и смотрел на нее. Сколько так времени прошло, не знаю, но дверь открылась и появилась Аня. Увидела, что я очнулся, и обрадовалась: - Костик! Какой ты молодец! Слушай, как ты нас напугал! Просто жуть!