Цикл "Детектив Киёси Митараи. Книги 1-8"

Я вообще стала чудная и прекрасно это понимаю. Естественное состояние для женщины, совершившей такое злодеяние, – и все же в охватившей меня тревоге много непонятного.

С тех пор как я переехала в любимый матерью Киото, мне чуть ли не каждую ночь снился ужасный человек, мужчина. Он возникал словно ниоткуда, начинал ругать меня на чем свет стоит, хватал за руку и волок через улицу в тюрьму. И я поневоле возвращалась в те времена. Ужасное чувство доводило меня до дрожи в коленях. Но, несмотря ни на что, я ждала этой встречи.

В реальности передо мной предстал совсем молодой человек, очень приятный. Он не задал ни одного вопроса о том деле, за что я ему глубоко признательна. Я взялась за перо только за тем, чтобы выразить этому человеку свою благодарность.

Благодаря Вашему такту правда об этом деле, взбудоражившем общество, могла бы остаться неизвестной. Но в своей жизни я не сделала ничего хорошего, поэтому хочу объяснить, как все произошло, и принести покаяние.

* * *

Жизнь в доме Умэдзава в компании мачехи Масако и ее дочек стала для меня сущим адом. Несмотря на тяжесть совершенных мною преступлений, я никогда по-настоящему не раскаивалась в содеянном. Я была согласна жить где угодно, как угодно тяжело, лишь бы не в их доме. В общем, так и получилось, и вот я дожила до сегодняшнего дня. Хватило наглости.

Мне исполнился всего год, когда отец бросил маму. Она очень хотела, чтобы я осталась с ней, умоляла со слезами, но отец не позволил, сказал: «Куда тебе с таким здоровьем!» Но если у мамы было плохое здоровье, как он посмел бросить ее, запихать в табачную лавку?

Меня воспитывала мачеха. Как же мне от нее доставалось! Я много пишу о мачехе, слишком оправдываюсь, но ведь она мне никогда ничего не покупала, жалела даже мелочь на карманные расходы. Все – игрушки, одежда – было пользованное и ношеное, достававшееся мне от Томоко и Акико.

С Юкико мы вместе ходили в школу. Я была на класс старше и всегда заливалась краской, когда люди говорили, что мы сестры. Юкико щеголяла в новенькой, с иголочки, одежде; мне же приходилось донашивать обноски. Я не хотела быть хуже Юкико и так взялась за учебу, что обошла ее по всем предметам. Чего только не придумывали мои родственницы, чтобы помешать мне заниматься!

Я и сейчас толком не могу понять, почему мачеха не отправила меня к маме в Хоя. Может, боялась слухов, которые пошли бы по соседям, или не хотела лишиться бесплатной уборщицы… С малых лет на мне лежало много обязанностей по дому, и всякий раз, когда я просила отпустить меня жить к маме, получала отказ. Причины находились всегда. Ни соседи (с которыми Умэдзава не сближались), ни мои школьные подруги ничего не замечали. Никто и понятия не имел, что творилось за забором, отгораживавшим наш дом от окружающего мира.

Каждый раз, когда я собиралась в Хоя или возвращалась оттуда, Масако с дочками делали мне всякие гадости. Но я упорно продолжала ездить к маме.

И дело не только в том, что я хотела ее навещать. Еще одна причина, почему мне надо было вырываться из дома, заключалась в том, что я нашла себе работу. На доход от табачной лавки прожить было невозможно, и мама нуждалась в помощи. Она в самом деле не отличалась крепким здоровьем, и что бы мы делали, если б она заболела? Значит, требовались какие-то накопления на врачей.

Кроме того, мне самой тоже были нужны деньги. Мачеха не тратила на меня ни иены – и в то же время, чтобы уколоть меня побольнее, показывала всем, что на родных дочек ей ничего не жалко.

Мне во что бы то ни стало надо было найти работу. Не могла же я тянуть из мамы последние гроши.

Мама прекрасно представляла мое положение. Поэтому, когда кто-то из Умэдзава, желая проследить за мной, звонил ей и спрашивал про меня, она всегда отвечала, что я у нее. Разведай Масако, что я устроилась на работу, просто не знаю, что было бы.

В те времена на работу, даже в бар, женщин принимали только с рекомендациями. На мое счастье, один знакомый подыскал мне место в университетской клинике, куда я ходила раз в неделю. Не хочу называть имени этого человека и клинику, куда он меня определил, чтобы не причинять неудобств ему и его семейству. Кстати, в этой самой клинике я впервые увидела, как производится вскрытие.

Работа в больнице сделала меня нигилисткой. Я поняла, что жизнь скоротечна и мало что стоит, что все мы привязаны к бренному телу. Жить или не жить, быть счастливым или несчастным – все это связано с людской волей, стремлениями человека.

Я стала размышлять о смерти, о самоубийстве. Вспоминая то время, понимаю, что серьезных причин для таких раздумий у меня тогда не было. Не знаю, как сейчас, но в те годы многих девушек привлекала мысль о самоубийстве. Идея уйти из жизни, сохранив себя в чистоте, превратилась чуть ли не в религию.

В университетском городке располагалось отделение фармакологии и естественных наук. Как-то раз я заглянула туда, и коллега показал мне склянку с мышьяковой кислотой, после чего я и решила покончить с собой. Незаметно отлила немного яда во флакон из-под духов и отправилась к маме. Я застала ее дома. Она сидела, согнувшись, возле хибати [72] в лучах солнечного света, и показалась мне такой маленькой…

72

Традиционная переносная печь-жаровня, используемая в основном для обогрева помещения.

В тот день я собиралась попрощаться с ней навсегда. Увидев меня, мама протянула мне бумажный пакет. В нем оказались пирожки со сладкой начинкой. Знала, что я приду, и купила.

Мы принялись за пирожки. Я жевала и думала, что не могу сейчас умереть и оставить маму одну. Я много ломала голову над вопросом: для чего человек появляется на свет? Моя жизнь была лишена удовольствий, а следовательно, и смысла. Хотя у мамы ситуация была еще хуже.

* * *

Когда бы я к ней ни приходила, всегда заставала на одном и том же месте. Опустив плечи, она сидела у входа в табачную лавку, одинокая и печальная. Изо дня в день одна и та же картина, одна и та же поза. И однажды меня обожгла мысль: а ведь она так и умрет перед дверью своей лавчонки! Разве это жизнь? Чем больше я думала о несчастной маминой участи, тем яснее понимала, что никогда не прощу семейство Умэдзава.

Во мне зрела злость и ненависть к этим людям, переросшие в конце концов в желание расправиться с ними. Никаких других причин для убийства у меня не было. Это желание копилось медленно, по капле, из года в год.

Мачеха любила все показное, поэтому в их доме постоянно звучали музыка и смех. У меня холодела спина, когда я слышала это напускное веселье и представляла, как мама сидит там, в Хоя, одна, на пороге табачной лавки…

На убийство меня толкнул один случай. Однажды в гости к Умэдзава заявилась Кадзуэ. Пришла, села в гостиной и тут же стала ныть, что ей подсунули кривой стул. (Она вообще целыми днями на все жаловалась.) Тогда мачеха вытащила откуда-то маленький тканевый мешочек и бросила его дочери со словами: «Вот, подложи под ножку. Шататься не будет». Это было саше из коллекции, которую любовно собирала мама. Видно, обронила его, когда собирала вещи перед тем, как покинуть дом Умэдзава.

Этот случай переполнил чашу моего терпения. Я уже поставила на себе крест. И если уж умирать, то почему сначала не отомстить и не принести маме хоть немного счастья?

Я вовсе не была уверена в себе, в своих силах. Думаю, именно это самое чувство неуверенности и навело меня на мысль, как и что я должна делать. План рождался как бы сам собой, словно во сне, постепенно обретая очертания. В это время я и познакомилась с господином Такэгоси.

Я искренне раскаиваюсь, что втянула его в это дело. Сколько раз я собиралась открыться ему, рассказать обо всем… Но в итоге решила, что явкой с повинной станет мое самоубийство.