Цикл "Детектив Киёси Митараи. Книги 1-8"

Целый год я по капле собирала яд в отделении фармакологии, а в конце 1935 года бросила работу, никому ничего не сказав. Не думаю, что кто-то захотел меня разыскивать, да если б и попробовали, все равно ничего не добились бы – при устройстве в клинику я назвалась чужим именем и придумала адрес. Пропажи мышьяка тоже не должны были заметить, ведь я украла совсем немного. На работу я обязательно надевала очки, меняла прическу. Боялась случайно столкнуться с кем-нибудь из родственниц. Но мне повезло.

Что сказать про отца? К нему у меня не было ненависти. Можно сказать, что это был человек своекорыстный, думающий только о себе.

Я ударила отца деревянным ящичком, который подобрала в клинике. В такой таре к нам привозили пузырьки с лекарствами. Сработанные на совесть, без зазоров между досками, ящички, которые за ненадобностью выбрасывали, были необычайно прочными. Я приделала к ящичку ручку, положила в него тяжелую металлическую пластину и залила ее смешанным с соломой гипсом, который тоже позаимствовала в университете. Солому добавила для прочности – слышала от кого-то, что так лучше. Ручку постаралась приладить покрепче, но от удара она все-таки сломалась.

Это был самый тяжелый момент. Конечно, отец был прожженный эгоист, но он не издевался надо мной, как его новая супруга. За несколько дней до убийства я сказала, что готова позировать ему без одежды, пообещав, что это останется между нами. Он страшно обрадовался. Прямо как малое дитя. Вообще, в нем было что-то ребячье.

Когда я ему позировала, начался снегопад. Я никогда не видела столько снега. До сих пор вспоминаю, как сидела в мастерской, а снег все валил и валил… Я с трепетом думала: «Уж не велит ли мне само небо остановиться?»

Меня одолевали сомнения. «Сегодня не годится, лучше завтра». Увидев, как отец выпил снотворное, я уже почти решила отложить задуманное, тем более что снег нарушил мой план.

Но откладывать было нельзя. Картина, для которой я позировала, была уже почти готова. На следующий день отец собирался закончить лицо, которое пока оставалось лишь набросано на полотне, и тогда станет ясно, кто ему позировал.

Кроме того, на следующий день, 26 февраля, в среду, у меня были занятия в балетной студии, и я обещала мачехе, что обязательно приду.

И все-таки я решилась и ударила отца по голове. Но удар получился недостаточно сильным, отец упал и стал корчиться от боли. Тогда я схватила несколько листов плотной бумаги, намочила и, прижав к его лицу, держала обеими руками, пока он не задохнулся. Я долго не могла понять, почему полиция посчитала, что отец умер от удара по голове, а не от удушья.

Теперь что касается бороды. Все недоумевали, почему преступник воспользовался ножницами, а не бритвой. Я приготовила бритву и только начала ножницами, а потом хотела сбрить что останется. Но вдруг у отца из носа и рта потекла кровь, я страшно испугалась и бросила ножницы. Как ни старалась быть аккуратной, часть состриженных волосков упала на пол.

После этого я вышла из мастерской, прихватив отцовские ботинки. Поставила их вместе со своей сумкой на крыльцо, куда не нападал снег, и подошла к боковому окну. Через окно с помощью шнурка задвинула щеколду в комнате, прошла в своих туфлях до калитки и выглянула на улицу. Я очень нервничала, поэтому тут же закрыла дверь и повернула обратно. Сделала на носках, как на пуантах, несколько шагов и наступила на новый след подошвой. Как и следовало ожидать, посредине следа осталось небольшое углубление. «Повезло, что я его заметила, иначе…» – с дрожью подумала я.

Надо было замаскировать эти углубления. Сумка осталась у двери, поэтому я собрала побольше снега и быстро вернулась к крыльцу, ступая на носках. Взяла сумку, положила туда снег, но его оказалось явно недостаточно. Тогда я нагребла еще снега с плит, которыми вымостили подход к мастерской, стараясь делать это аккуратно, почти ласково, чтобы не было заметно, и тоже напихала в сумку. Потом надела отцовские ботинки и пошла в них по следу, проложенному на носках, перед каждым шагом закладывая снегом оставленные моими ногами углубления.

Выйдя из калитки на улицу, я вытряхнула из сумки остатки снега и запихала в нее ботинки. Мне повезло – утром был еще небольшой снегопад, прикрывший места, где я собирала снег. Не будь этого, полиция могла заметить, что кто-то там копался, и это навело бы их на подозрения.

Стараясь не попадаться никому на глаза, я направилась к лесу неподалеку от нашего дома, в местечке Комадзава. Пока я шла, мимо проехало несколько автомобилей. Прохожие, к счастью, мне не встретились – все-таки было уже очень поздно.

В лесу у меня было любимое место. В низинке, заросшей бурьяном и колючей травой, протекал ручеек. Трава больно кололась, но лучшего места, чтобы спрятаться от чужих глаз, в округе я не знала. Я решила покончить с собой именно здесь, если мой план провалится.

Я заранее выкопала там яму, закрыв ее досками и замаскировав землей и травой. Бросила туда ящик – орудие убийства, бритву, пучки волос от его бороды. Восстановила маскировку, устроилась на корточках и стала ждать утра. Разгуливать по лесу не решилась, боясь на кого-нибудь наткнуться.

Было жутко холодно; я думала, что не переживу ночи. В голову лезли сомнения, мучили раскаяние и тревога. Я никак не могла решить, ждать ли окончания снегопада и куда идти. Домой? Слишком большой риск. Могла по пути встретить кого-то. А свидетели мне были не нужны. Я сказала мачехе, что останусь ночевать в Хоя. Даже если Масако позвонит туда маме, та все равно скажет, что я у нее.

Записки от имени отца написала я. Они остались в мастерской. Меня одолевали сомнения, правильно ли я все написала. Может, не надо было городить такой дикий план, а просто взять и отравить всех?

Больше всего меня угнетало одно – если полиция меня арестует, мама хлебнет горя по полной, наслушается о себе всякого из-за дочери-маньячки. Нельзя этого допустить, лучше умереть. Я решила открыться маме как-нибудь позже, хорошенько все обдумав. А вот для мачехи смерть будет слишком легким наказанием.

Насчет почерка, которым написаны «записки Хэйкити», я не беспокоилась. Дело в том, что лет с двадцати отец почти ничего не писал – ни писем друзьям, ни открыток, ничего. Образцов его почерка не осталось, и сравнить записки было не с чем.