Цикл "Пограничная трилогия"+Романы вне цикла. Компиляция. 1-5
Шрифт:
В город въезжали, как сквозь строй, между двумя рядами мусора. Их гнали, точно скот, по булыжным улицам, за их спинами звучали приветственные крики, а солдаты в ответ улыбались, как подобало, отвечали кивками на цветы и протягиваемые стаканчики, вели оборванных искателей удачи по главной площади, где плескалась вода в фонтане и на резных сиденьях из белого порфира отдыхали праздные гуляки, мимо губернаторского дворца, мимо собора, где на запылённых антаблементах и среди ниш на резном фасаде рядом с фигурами Христа и апостолов восседали стервятники, простиравшие свои тёмные одеяния в позах странной благожелательности, а вокруг, развешанные на верёвках, трепетали на ветру высушенные скальпы убитых индейцев, и длинные волосы их раскачивались понуро, словно волокна каких-то морских тварей, а высохшая кожа хлопала по камням.
Они ехали мимо стариков, тянувших морщинистые руки за подаянием у церковных дверей, мимо нищих калек в лохмотьях, с печальными глазами, мимо детей,
Им велели слезть с мулов и повели через толпу пешком. Потом они спустились по старым каменным ступеням, шагнули через стёртый обмылок порожка и стальную калитку и оказались в холодном каменном подвале, где давно уже была тюрьма и где им предстояло занять место среди призраков заточённых здесь когда-то мучеников и патриотов, а затем калитка за ними с лязгом захлопнулась.
Когда глаза привыкли к темноте, стали различимы скорчившиеся вдоль стен фигуры. Кто-то ворочался на лежаках из сена, шурша, как потревоженные мыши в гнезде. Кто-то негромко похрапывал. Снаружи, с улицы, послышались грохот повозки и глухой топот копыт, а из кузницы в другой части подземелья через каменные стены доносился приглушённый звон молотков. Малец огляделся. На каменном полу в лужицах грязного жира тут и там валялись почерневшие кончики свечных фитилей, а со стен рядами свисали засохшие плевки. Несколько имён, нацарапанных там, куда падал свет. Он присел на корточки и потёр глаза. Какой-то человек в нижнем белье прошёл перед ним к параше посреди камеры, остановился и стал мочиться. Затем повернулся и подошёл к мальцу. Высокий, волосы до плеч. Он шёл, шаркая ногами по соломе, и остановился, глядя сверху вниз. Что, не узнаёшь?
Малец сплюнул, поднял голову и прищурился. Узнаю. Я твою шкуру и на дубильне узнал бы.
VI
На улицах — Меднозубый — Los hereticos[53] — Ветеран последней войны — Миер — Донифан — Захоронение липанов — Золотоискатели — Охотники за скальпами — Судья — Освобождение из тюрьмы — Et de ceo se mettent en le pays[54]
На рассвете все поднялись с сена, уселись на корточки и равнодушно уставились на вновь прибывших. Полуголые, те цыкали зубами, сопели, ворочались и почёсывались, как обезьяны. Скупой поток света обозначил в темноте высокое окошко, и раздались крики первого уличного торговца.
На завтрак дали холодного пиньоле, потом заковали в цепи, и под звон кандалов, распространяя вокруг жуткую вонь, все вышли на улицу. Надсмотрщик, золотозубый извращенец с арапником из сыромятной кожи, весь день гонял их по сточным канавам, заставляя на коленях собирать нечистоты. Под колёсами тележек торговцев, под ногами нищих, волоча за собой мешки с отходами. После полудня они уселись в тень стены, съели обед и стали наблюдать за двумя льнувшими друг к другу собаками.
Как тебе городская жизнь? спросил Тоудвайн.
По мне, пока что она и гроша ломаного не стоит.
А я всё жду, чтоб она меня очаровала, да вот не выходит никак.
Они исподтишка следили, как мимо идёт надсмотрщик: руки за спиной, фуражка сдвинута на один глаз. Малец сплюнул.
Я первым его высмотрел, сказал Тоудвайн.
Кого это?
Сам знаешь кого. Вон его, старину Меднозубого.
Малец посмотрел вслед фланирующей фигуре.
Больше всего переживаю, как бы с ним чего не случилось. Каждый день молю Господа присматривать за ним.
И как же, по-твоему, выбираться из этой заварушки?
Выберемся. Здесь не в carcel.
Что такое carcel?
Тюрьма штата. Там есть старожилы, что попали туда ещё в двадцатых.
Малец всё глядел на собак.
Через некоторое время стражник снова пошёл вдоль стены, пиная по ногам задремавших. Стражник помоложе держал винтовку наготове, будто эти закованные в цепи арестанты в лохмотьях могли взбунтоваться. Vamonos, vamonos,[55]
покрикивал он. Арестанты поднялись и, шаркая ногами, вышли на солнцепёк. Под звон колокольчика по улице двигался экипаж. Они встали на обочине и сняли шляпы. Впереди шёл служитель с колокольчиком. На боку экипажа был нарисован глаз, и четыре мула везли кого-то в последний путь. Позади ковылял толстый священник с образом. Стражники ходили между арестантами, срывая с голов новеньких шляпы и пихая их в руки этим нечестивцам.Когда экипаж проехал, они снова нахлобучили шляпы и побрели дальше. Собаки стояли там же хвост к хвосту. Чуть поодаль сидели ещё две, чистые скелеты в потёртых шкурах, поглядывали то на неразлучную парочку, то на удаляющихся под звон цепей арестантов. Всё сверкало в знойном воздухе неярким блеском, все эти формы жизни, эти чудеса в миниатюре. Условные подобия, воссозданные с чужих слов, когда сами явления уже стёрлись в памяти людской.
Он занял тюфяк между Тоудвайном и ещё одним уроженцем Кентукки, ветераном войны. Тот вернулся за темноглазой возлюбленной, оставленной два года назад, когда отряд Донифана уходил на восток в Сальтильо и офицерам пришлось отгонять сотни юных девушек, которые шли за армией, одетые мальчиками. Теперь он, бывало, стоял в цепях на улице, одинокий и удивительно скромный, и смотрел куда-то поверх голов городских жителей. Вечерами этот симпатичный и немногословный вояка рассказывал о годах, проведённых на западе. Участник сражения при Миере,[56] где бой шёл, пока по керамическим водоотводам, канавам и желобам с azoteas[57] не потекла галлонами кровь, он рассказывал, как рассыпались от выстрелов хрупкие старинные испанские колокола, как он сидел, прислонившись к стене и вытянув на булыжную мостовую перед собой развороченную ногу, и прислушивался к затишью в стрельбе, как потом это затишье обернулось странной тишиной и в этой тишине нарастал басовитый грохот, который он принял за раскат грома, пока из-за угла не вылетело пушечное ядро, проскакало мимо по камням, словно укатившаяся миска, и исчезло из виду. Поведал он и о том, как они, отряд нерегулярных войск, шли в бой в лохмотьях и нижнем белье и как взяли Чиуауа, как сбежавшими солнцами катились, подпрыгивая, по траве пушечные ядра, отлитые из чистой меди, и как уклоняться или перешагивать через них научились даже лошади; как городские дамы в лёгких экипажах выезжали на холмы, устраивали пикники и наблюдали за битвой, и как по ночам, сидя у костров, солдаты слышали на равнине стоны и видели фонарь похоронной повозки, которая двигалась среди умирающих катафалком с того света.
Смелости им не занимать, рассказывал ветеран, но воевать не умеют. Выберут одну позицию и держатся. Слыхали, наверно, что их якобы находили прикованными к сошникам пушек, передкам? Если и правда, мне такого видеть не приходилось. Мы из их орудий порох набирали. Ворота подрывать. Видок у этих вояк был — что твои крысы ободранные. Не знал, что мексиканцы бывают такие белые. На колени перед нами бросались, ноги целовали — чего только не вытворяли. Старина Билл их просто отпускал с Богом. Он и не представлял, чёрт возьми, на что они способны. Велел только, чтоб не воровали. Ну а они уж тащили всё, что под руку попадёт. Он как-то приказал выпороть парочку, те и загнулись через это, а на следующий день сбежала ещё одна шайка, несколько мулов с собой прихватила, тогда Билл взял и повесил этих болванов. Отчего они тоже преставились. Вот чего не думал не гадал, так это что сам тут окажусь.
Они сидели при свече, скрестив ноги, и ели пальцами из глиняных плошек. Малец, ковыряясь в миске, поднял голову.
Это чего?
Первоклассное бычье мясо, сынок. С корриды. Только в воскресенье вечером и бывает.
Жуй давай. Не позволяй им почувствовать, что ты ослаб.
И он жевал. Жевал и рассказывал о стычке с команчами, а они слушали и кивали.
Меня, слава богу, такие пляски обошли стороной, сказал ветеран. Вот уж жестокие, сукины дети. Слыхал я про одного парня из Льяно, что недалеко от голландских поселений, так они поймали его, забрали коня и всё остальное. И отпустили добираться домой на своих двоих. Он приполз на карачках, в чём мать родила во Фредриксбург дней через шесть, и представляете, что они сделали? Срезали ему мясо со ступней.
Тоудвайн покачал головой.
Уж Грэннирэт их знает, кивнул он мальцу на ветерана. Имел с ними дело. Верно, Грэнни?
А-а, пристрелил несколько, когда они пытались украсть лошадей, вот и всё, отмахнулся тот. Возле Сальтильо. Ничего особенного. Там пещера была — захоронение липанов. И сидело их там, этих индейцев, наверное, с тысячу. В лучших одеждах, с одеялами и прочее. Луки, ножи, много чего. Бусы. Так мексиканцы всё растащили. Раздели их догола. И всё унесли. Притаскивали этих индейцев целиком домой и ставили в углу как есть разодетыми. Но те, когда их вынесли из пещеры на воздух, стали разлагаться, и пришлось их выбросить. Последними какие-то американцы туда заявились, сняли скальпы с того, что осталось, и попытались толкнуть их в Дуранго. Может, им и удалось, не знаю. Думаю, некоторые из этих индейцев умерли лет сто назад.