Цимес (сборник)
Шрифт:
Почему счастье – это всегда, почти всегда прошлое? Только и слышишь: я был счастлив, я была счастлива, они были счастливы. Был, была, были… Как будто счастье – это еще и функция времени. А что, может быть. Очень даже может быть. Скорее даже не функция времени, а функция молодости. Но и времени – тоже. Потому что… ну сколько мне тогда было лет, уже за сорок, какая, к черту, молодость. Всего-то двенадцать лет прошло. А счастье было, и понимание этого было тоже. Но все равно… Нежелание причинять боль, нежелание ее испытывать, ломать устоявшийся порядок вещей. Санька… Как у всех и всегда. Неоригинально. Только вот она, Женя, никогда не поворачивалась ко мне спиной. Ни разу. А однажды мы так и уснули – в поцелуе. Губы в губы… Чего уж теперь.
Маша проснулась с улыбкой – ей снился Митя. Он держал ее за руку и улыбался тоже. И что-то говорил, не важно что. Еще они куда-то шли… Она открыла глаза – уже светло, должно быть, часов девять, не меньше.
– Журавлев, доброе утро! Ты еще дома? Журавлев!
Наверное, уже ушел на работу. Она села, потянулась всем своим, очень еще даже ничего, телом, увидела укрытые одеялом его ноги, повернула голову.
И – закричала…
В тот день я вернулся домой поздно. Было дождливо и ветрено, и вечер. За окнами громыхало, и наш пес скулил, потому что боялся грозы. А ты – ты встретила меня в прихожей и поставила передо мной тапочки.
– Ну что? Как дела с твоей рукописью? С той, «Легче воздуха…». Напечатают? Ну что же ты молчишь?
– Понимаешь ли, никто ничего мне не сказал. Им там не до меня, владелец издательства вчера умер. Ночью. Совершенно неожиданно – лег спать и не проснулся. Вроде сердечный приступ. Все говорят – легкая смерть. Жена его утром проснулась, а он – уже…
– Вот ужас, а? Беда…
– Н-да… Бедлам там у них сейчас страшный, полный бедлам. Где рукопись – неизвестно, да и не искал никто. Кого она сейчас интересует? Я так думаю, потеряна она, не найти. Потеряна окончательно. Ну ничего, я еще распечатаю. Человека вот жалко. Он неплохой мужик был, правда. На самом деле…
– Бедный он и бедная жена. Представляешь, вот так проснуться и… А рукопись твоя – я ее наизусть помню. И даже если бы она совсем-совсем потерялась – не страшно.
Потом прижалась ко мне, улыбнулась и произнесла престранную фразу:
– Ах, милый мой, если бы ты только мог любить меня поменьше.
– Это как? Почему?
– Потому что все всегда кончается. И я не переживу, если…
– Ну уж это нет, дудки. Бог не допустит. Да и я не допущу тоже. Я могу, ты же меня знаешь.
– Я знаю тебя. Я знаю про тебя все…
Потом мы долго сидели в нашем любимом кресле. Я в кресле, а ты у меня на коленях. Твои губы искали мой голос. Ты прямо так и сказала:
– Говори со мной, а я буду целовать твой голос.
И я снова рассказывал про книгу, про нас с тобой и вообще про все. И было ужасно щекотно от твоих губ. А когда ты уснула, я поднялся и отнес тебя в спальню и смотрел на тебя спящую. И вдруг понял, что это такое: любить тебя меньше. О чем это…
Дело ведь даже не в будущем, все гораздо проще. Ты боишься настоящего, нашего, сиюминутного настоящего. Того, что невозможно испытывать восторг каждую минуту, всегда. Есть быт, работа, болезни, десятки и сотни других – важных и не очень – дел, мелочей. А если думаешь все время только об одном…
Ты сказала мне как-то:
– Не хочу тебя растерять…
Это ведь когда – по кусочкам. Рассыпать.
И еще:
– Тебя во мне столько, что ничего больше и не умещается.
А когда возникал разговор о детях, ты сразу испуганно замолкала, и я замолкал тоже.
Ведь сначала была – ты. И потом тоже – ты. Хотя, конечно, я мужчина, я сделан по-другому. Просто по самой природе вещей в меня вмещалось еще многое. Сначала. Пока я не стал все больше и больше замыкаться на тебе. Короткое замыкание – в самом прямом смысле. И ты меня тормошила и отвлекала сама от себя. Может, беспокоилась за меня, может, за себя, – ведь зависеть гораздо удобней, чем быть за кого-то в ответе. Ты и не умела никогда быть в ответе. Зато как ты умела – любить.Именно поэтому легче воздуха мои мысли о тебе.
Если бы не сквозняк.
Если бы…
Впрочем, я отменил «если бы». А значит, и бояться тебе нечего.
Я написал про нас книгу. И любой, кто прочтет ее, проживет каждую секунду нашего счастья по-своему. И пусть.
А ты просто повторяй за мной:
«Легче воздуха мои мысли о тебе. Легче этого только твое дыханье. Я не знаю, зачем встретил тебя в мудрую пору своей жизни. Неужели для того, чтобы снова наделать глупостей? Забудь, забудь это слово – любовь. Нашего слова еще не придумали. Да и какая разница? Кто бы мне сказал раньше, что за одно-единственное прикосновение к женщине я… И я протягиваю к тебе руки – через всю прошедшую без тебя жизнь. Через прошлое, настоящее и будущее. Через все, что не случилось и не случится уже никогда. Но все равно, все равно, все равно – что сделала ты со мной, что сделал с тобой я? Забудь, забудь это слово – любовь…»
Повторяй.
И время – остановится.
Почти через год после смерти Журавлева Маша споткнулась на эскалаторе, уже почти на самом верху. Еще бы несколько секунд, всего несколько – могла без руки остаться. Она даже и понять не успела, как это произошло, увидела только, как ступени выравниваются и уходят куда-то – под. Может, она бы и испугалась, но чья-то очень сильная рука подхватила ее, подняла в воздух и поставила обратно уже по ту сторону – на обычный, неподвижный пол.
– Что же вы в таком месте падать надумали, девушка? Лучше не надо, можно, знаете ли, без руки остаться.
Худой, заросший седой щетиной нищий смотрел на нее и усмехался. Пустой левый рукав. Глаза – синие, как…
«Девушка, простите! Вы не могли бы мне помочь?»
«За увечного замуж – никогда…»
«Легче воздуха мои мысли о тебе…»
– Митя, – прошептала она, – Митенька… Господи…
Вдруг вся жизнь, та самая, которая так и не случилась, вернулась, будто и не уходила никогда. Только несказанных слов оказалось так много, что они встали комом в горле, но она все-таки выдохнула:
– Ты же не знаешь еще, у нас ведь с тобой внук родился. Счастье-то какое. Внук, понимаешь, мальчик. Митенькой назвали…
– Девочки, я тут какие-то листочки нашла. Они, видно, в этой папке были, почти совсем рассыпались. Я собрала. Что делать-то с ними теперь? Может, что-то нужное?
– Да выбрось ты их, Кать. Здесь бумаг этих… Тут ведь раньше, до нас, издательство какое-то было или редакция…
– Так может, это рукопись чья-нибудь, что-то нужное? Название «Легче воздуха».
– Наверное, про летчиков.
– Нет, не похоже. Похоже – про любовь…
– Тогда читай вслух. Про любовь – это всегда интересно. А там посмотрим…
Светлая головка склоняется над нашим счастьем, и я слышу, как она произносит:
– Легче воздуха мои мысли о тебе…
Ню
– Я бы хотел тебя нарисовать. Можно?
– Легко…
Так я познакомился с Ню.
Ее звали Аня. Ню – потому что рисовал я ее почти всегда обнаженной, вернее голой, – понимаете, в чем разница? У профессионалов не принято говорить «голой», принято – «обнаженной», «полуобнаженной»… «Завтра у меня обнаженка…» Натурщицы голыми не бывают. Со всеми до нее так и было. И со всеми после. И даже во время. А вот с ней…