Цирк Умберто

Так Антонин Карас, бывший каменщик, наслаждается беззаботной осенью своей жизни. Наконец-то он среди своих, среди чехов! Постаревший за эти годы Керголец с завистью ворчит: «Тебе что, ты один, а вот будь у тебя жена да трое прожорливых парней, тогда бы ты тоже попрыгал». Карас только ухмыляется — эко прижало молодцеватого шталмейстера: стольким кружил голову, а теперь сам под каблуком у рыжей — ни вздохнуть ни охнуть; если когда и забежит выпить пивка, то уже у Карлинского виадука стаскивает сапоги и по галерее идет на цыпочках. Зато парни его растут как на дрожжах, крепкие, статные — в мать-англичанку. И старательные. Еще в цирке, бывало, ни минуты не сидят без дела. Антонин не раз любовался как они двойниками маленького Вашека проносятся по шапито. Да и Вацлав любил их и добросовестно обучал всему, что умел; грустно ему было, бедняге, гонять по манежу маленьких Кергольцев, в то время как его Петер сидел с дядюшкой Францем за книгой… И вот уже самый старший из них — Франтишек, Франц — этим именем его назвали в честь крестного отца, Восатки, — достиг совершеннолетия и весною уезжает в турне с цирком Генри. Он сам подыскал себе место, и родители, разумеется, не возражали — сантименты у Кергольцев не в чести! Через год в цирк поступит второй сын Кергольца, Карел, через два года — третий, Гонза. А Петер Карас станет прилежным учеником — восемь лет гимназии, четыре года университета, может быть, год практики, а потом сам начнет зарабатывать на жизнь. Так по крайней мере рассчитывает отец. На этот срок у него заключен контракт с владельцем театра. Когда Петер встанет на ноги, они с Еленой смогут вернуться к кочевой жизни и возродить цирк Умберто.

Вацлав Карас хорошо знает, зачем он время от времени возобновляет в домашнем кругу разговор на эту тему: надо же чем-то утешить Елену, которая в Праге, в милой, приветливой Праге, изнывает и томится. Вашек хорошо понимает душевное состояние жены — рассыпался ее радужный карточный домик. Она лишилась всего, что любила: родителей, друзей, цирка, животных, публики, аплодисментов. Вместо заманчивых странствий по белу свету — нежданный плен в незнакомом городе, где на каждом шагу звучит чужая речь. Из практических соображений Елена выбрала квартиру неподалеку от варьете — как раз напротив, в угловом доме, близ железной дороги. Квартира сама по себе превосходная, но одной стороной выходит на закопченные столбы железнодорожного виадука. Целыми днями взирает Елена на серые каменные глыбы, над которыми время от времени вырисовывается силуэт локомотива и вагонов. Сперва она внушала себе, что наблюдать за движущимся поездом весело и интересно. Сколько раз они махали, сидя на лошадях или из окон фургонов, курьерскому поезду, когда тот мчался мимо них с развевающимся чубом дыма! Но в городе, увы, все выглядит иначе. Поезда по виадуку движутся с замедленной скоростью, отчего усиливается грохот колес и стоны рельсов. Тучи едкого дыма, прослоенные хлопьями сажи, опускаются на улицы, а ночью тяжелый грохот врывается в сны немолчной угрозой. День за днем, ночь за ночью пробегают вереницы закопченных вагонов, с механической размеренностью отсчитывая часы пустой, безотрадной жизни. Такое окружение наполняет Елену гнетущей тоской. Ни успехи мужа, ни благополучный исход семейной катастрофы, ни сердечная привязанность Алисы Керголец не могут ободрить ее, и Вашек, видя это, поддерживает в жене последнее, что питало ее волю: чувство долга по отношению к сыну. А в качестве награды за длительное испытание сулит ей в будущем исполнение самой заветной ее мечты — возрождение цирка Умберто.

Для Вашека первый сезон промчался как полая вода по склону. Несмотря на то, что он еще только накапливал опыт работы в театре, ему удалось заинтересовать зрителя своими программами, и любовь публики, завоеванная удачным началом, неизменно сопутствовала ему. Театр вмещал две с половиной тысячи зрителей, цены были высоки — ложа стоила четыре золотых. И все же на добрую половину вечерних представлений распродавались все или почти все билеты, а на дневные воскресные — и подавно. Понаторевший в новом для себя деле пан Ахиллес Бребурда поздравлял молодого директора, отдавая должное его умению составлять привлекательный репертуар, а Франц Стеенговер потирал руки, подсчитывая обильную выручку и все возраставшую долю в доходе ресторана Бребурды. Если так пойдет и дальше, варьете Умберто станет золотым дном!

Но уже в конце первого сезона они поняли, что возможности их не безграничны. Вопреки советам Бребурды, Вашек решил продлить сезон до конца июня. Пражские друзья поддержали его в этом намерении, надеясь на новый обнадеживающий источник дохода — многочисленных иностранцев, которых, несомненно, привлечет в Прагу выставка. Но, увы, со дня ее открытия количество посетителей в варьете резко сократилось. Все ринулись на выставку и оставались там до глубокой ночи.

Выставка словно опьянила нацию. Плоды столетнего труда и развития чешских земель были представлены на ней тысячами экспонатов, и эти многообразные проявления творческого, созидательного гения народа внушали людям твердую веру в грядущий расцвет. Посетителей ошеломляли великолепие и пестрота увиденного, захватывала кипучая атмосфера выставки, радовала осенившая Прагу слава. Разве можно было уйти, не полюбовавшись сказочной феерией взметающихся и падающих разноцветных струй — восхищение красотой и величием грандиозного зрелища сливалось с трепетом растроганных сердец и находило выход в пламенной тыловской песне [169] , торжественно звучавшей в теплой летной ночи.

169

Имеется в виду песня на слова Йозефа Каэтана Тыла «Где край родной?», ставшая впоследствии национальным гимном Чехословакии.

Выставка, выставка, выставка — таков был девиз города и страны. Взоры людей властно приковал к себе королевский заповедник, все жили в радостной атмосфере выставочных торжеств. Даже певцы в кабачках — и те были подхвачены могучим порывом. Общее настроение удачно выражал распевавшийся на выставочных гуляньях куплет молодого кандидата медицины Прагера: «Живем на свете только раз, Уходит молодость от нас. Люби, покуда молодой, Ведь старость, старость за спиной!»

И все, кто хотел всласть попользоваться молодостью, распевали еще такую модную песенку:

Кто не прочь повеселиться, Кто с деньгой и с головой, Тот на выставку заглянет После каторги дневной…

По вечерам оркестрам выставочных ресторанов и погребков приходилось по нескольку раз повторять марш Шеборы «Кавалеры у фонтана…» — куплеты, ставшие своеобразным гимном.

Жизнь на выставке била ключом, зато все, на что не распространялось ее сияние, меркло. Театр-варьете Умберто на карлинской окраине остался без зрителей, Вацлав Карас поплатился за свой эксперимент внушительными убытками. А затем произошло нечто такое, чего с ним еще никогда не случалось: он остался без дела. По примеру других, Вашек решил пожить несколько недель в свое удовольствие. Ежедневно они бродили с Еленой по выставке, но это не могло удовлетворить их деятельные натуры. Тогда они оставили Петера на попечение дедушки, который увез его на каникулы в Горную Снежну, а сами отправились в путешествие по Европе, посещая в курортных городах летние театры-варьете и разбросанные тут и там цирки, присматривая номера для своих будущих программ.

V

Могучие фанфары возвещают маршевыми триолями о выходе силачей; под звуки стремительных галопов мелькают золотые булавы и разноцветные шарики жонглеров; вальсы мечтательно плывут в полумраке, осеняя пленительную красоту танцовщиц; развеселая полька помогает выбраться к рампе падающим и пошатывающимся комикам, итальянские, испанские, американские ритмы наполняют зал дразнящей смесью экзотики всех континентов, а старосветская чешская «соседка» или «обкрочак» привносят нечто задушевное и домашнее в эту мозаику непривычных красок, движений и звуков. Толстенький пан Пацак знает свое дело, и чешские музыканты, послушные его палочке, пилят смычками, трубят и бьют в барабаны со всей страстью, пылающей в крови народа — певца и танцора, народа, из которого они вышли.

Только теперь Вацлав Карас начинает понимать, что такое настоящий оркестр, хотя и здешние музыканты играют преимущественно танцевальные мелодии; заслышав звуки скрипок и виолончелей, ворчание контрабасов, бывший цирковой артист испытывает неизведанное доселе блаженство. Он часто сидит в полутемной ложе, увлеченный не столько работой исполнителя, сколько мелодиями оркестра. Он весь трепещет, как танцовщик, его тренированное тело невольно реагирует на музыку, готовое прийти в движение по зову чарующего ритма. Нередко встречаются артисты, которые, демонстрируя виртуозную технику, остаются глухи к музыке. Они добросовестно исполняют трюк за трюком, в то время как музыка подсказывает им плавные переходы и дает возможность слить отдельные элементы в единое ритмичное целое. Карасу кажется оскорбительным подобное безразличие к музыке; гармоническая согласованность движений, которую выработал у него Ахмед Ромео, сама по себе ритмична, и музыка только облагораживает ее и закрепляет. Мелодия может подсказать совершенно новые комбинации. Пусть оркестр играл одну и ту же пьесу — он до тех пор упражнялся бы в прыжках и пируэтах, пока бы они не слились с музыкой в одну совершенную композицию.

Пустые мечты! Теперь он уже не исполнитель. Но мускулы тоскуют по движению, обрекая Вашека на каждодневную муку. Он не хотел бы забывать того, что умеет, — как знать, быть может, в один прекрасный день он снова выйдет на манеж. И вот директор, к величайшему удивлению пана Дворжака, рано утром является в театр, натягивает в кабинете трико и спешит по безлюдному фойе за кулисы, где расставляет трамплины, подтаскивает маты, подвешивает кольца и трапеции и час-полтора репетирует свои старые трюки. Иногда за кулисы приходит отец или Керголец; только они и могут подтвердить, что некогда прославленный Вашку не утратил ни сил, ни умения.

Но шила в мешке не утаишь. Вскоре за кулисами появляются парни Кергольца, да и артистам, ангажированным для текущей программы, тоже необходима утренняя разминка. Сумеречный голый куб сцены со скатанными в рулоны задниками и отдернутыми кулисами превращается в гимнастический зал. Случается, приходят сюда и воздушные гимнасты; они растягивают над пустыми рядами сетку и взмывают под самый потолок в свободном полете. Карас не из тех директоров, которые равнодушно взирают на кипящую вокруг работу. В тысячу раз больше, чем корреспонденция, визиты и переговоры, привлекает его борьба артистов за совершенство. Это его стихия, и он ежедневно способен проводить в зале долгие часы; они пролетают для Вашека как одна минута, наполняя его радостным волнением. Мужчина в расцвете сил, он не может оставаться зрителем; он обучает и тренирует ребят Кергольца, а от этого — только шаг до участия в работе остальных. Первоклассные гимнасты недоверчиво относятся к любителям и соперникам. Тем приятнее обнаружить в молодом директоре отнюдь не кустаря, но блистательного гимнаста-акробата, который в любую минуту может сбросить сюртук и крутить двойное сальто. К тому же Карас — не конкурент; с таким человеком приятно поговорить, поделиться новыми идеями, в осуществимости которых сомневаешься. Для артистов Вацлав Карас — лучший помощник и советчик. Он с готовностью берется придумать новый трюк, опытным глазом следит за первыми робкими попытками, советует, как лучше разбежаться, оттолкнуться, ухватиться, подмечает промахи, помогает сделать номер привлекательным и с эстетической точки зрения, подводя исполнителя к гладкой, плавно композиции. На второй год его директорствования варьете Умберто превращается в лабораторию новых идей, а сам он становится доверенным лицом, приятелем, а подчас и репетитором самых прославленных артистических звезд. По истечении месячного контракта артисты неохотно покидают Прагу: когда еще попадешь в театр, где о тебе так заботились?

Да и Карас досадует, провожая артиста, который благодаря ему уже близок к новому достижению и завершающего, триумфального успеха которого он так и не увидит. В беседах с этими простыми людьми Вашек не раз высказывал сожаление по поводу того, что артисты лишены возможности спокойно готовить или отшлифовывать свои номера, вынуждены делать это урывками, во время бесконечных переездов и гастролей в театрах с далеко неодинаковыми условиями… А на носу уже период летнего безделья — четыре месяца прозябания и унылого ничегонеделания. Страх перед вынужденным простоем наталкивает Караса на мысль, которую он поначалу высказывает вскользь, между прочим, но которая неожиданно встречает живой отклик: не превратить ли на лето театр в официальный учебно-репетиционный зал, где артисты, каждый в своем амплуа, смогут создавать новые номера или улучшать старые для будущего сезона. Разумеется, им придется взять на себя долю расходов, связанных с оплатой помещения и услуг. Расчеты Стеенговера показывают, что платить придется не так уж много; вместе с тем, при большом количестве участников, предприятие даст еще и скромный доход. Карас делает предложение отдельным «фирмам» текущей программы, и — о радость! — это сразу же вызывает интерес, а у некоторых подлинный энтузиазм. Неполных трех дней достаточно для того, чтобы вместе со Стеенговером выработать конкретные условия; в конце недели канцелярия рассылает артистам новенькие проспекты. Менее чем через месяц становится ясно, что идея удачна. Отовсюду поступают запросы, а то прямо заявки. В конце весны Вашек принимает окончательное решение: с первого июня по тридцатое сентября варьете Умберто превратится в студию, где гимнасты, акробаты, клоуны, дрессировщики и другие артисты смогут за скромную плату получить в свое распоряжение сцену и все необходимое для работы, вплоть до оркестра.