Цирк Умберто

— Из Праги! Написано по-чешски! Верно, от Буреша!

В канцелярии было уже темновато. Франц повернул краник, зажег газ. Вспыхнуло сердечко пламени, и шар молочного стекла наполнился светом; Вашек присел и стал читать.

«Дорогой друг Вашку, досточтимый мой земляк, верный сын земли чешской! Немало воды утекло во Влтаве с той поры, как я, поощренный вашими советами, нашел пристанище на ее украшенных историческими памятниками берегах. Минувшие годы были для меня временем величайших забот, ибо воистину нелегко на старости лет возвратиться под отчий кров, на затихшую мельницу, к ремеслу, которое оставил во дни мятежной юности. Благодарение богу, я выдержал испытание без ущерба. Из деревни ко мне пожаловал верный помощник отца, да и большинство прежних работников вернулись, и, с божьей помощью, колесо наше впустую не вертится. Живя скромно и памятуя о данном мною перед отъездом обете, я в первую же зиму ополчился на гнуса нищеты, что в превеликом множестве поражает бедный люд нашего королевского города. Я удостоился знакомства с господином Войтой Напрстеком, владельцем винокурни, человеком бывалым, пользующимся всеобщим уважением, и мы решили объединить усилия, дабы по мере возможности творить добро. И вот теперь я могу сказать, что старания наши не пропали даром. Не только местные бедняки благословляют мельницу как свое прибежище в дни нужды и голода, но и среди старожилов мещанского сословия я пользуюсь почетом, и многие горожане прочат меня в гласные. Лелею надежду, что никто более не помянет моей вины, из-за которой я в тот роковой год покинул Прагу и которую всю жизнь уповал искупить.

Но несмотря на неоспоримые доказательства успешной деятельности моей, по вечерам я часто залетаю мыслию к вам, в ваше уютное шапито, в наш приветливый вагончик, который столь длительное время служил мне домом. Как-то вы там живете, дорогие земляки, как ты, как твой любезный батюшка, как Малина, Керголец, что поделывает сержант Восатка, по-прежнему ли он заправляет „Невестой моряка“? Надеюсь, ты здоров, и твоя очаровательная Еленка тоже, и ваш чудесный Петер Тоник. Как мне порою недостает дружеского веселья вашей бродячей семьи, как тоскливо бывает без горько-сладкого приволья людей, не связанных условностями, без запаха конюшни, без песни кувалд, бьющих по стальным клиньям. Эта прекрасная богатырская жизнь навсегда потеряна для меня, но чего бы я ни дал, чтобы хоть изредка иметь возможность вспомнить в задушевной беседе былое, верных друзей и милых моему сердцу животных.

И вот с сердцем, полным тоски по вас, узнал я нечто столь важное, что немедля сел за письмо тебе, дорогой мой Вашку. В одном из пражских предместий — Карлине — имеется весьма просторное здание, не то каменное, не то кирпичное, которое выстроил некий пан Тихий, намереваясь сдавать его в аренду цирковым и театральным труппам. Недавно это здание отремонтировали, и новый владелец с удовольствием сдаст его почтенному предпринимателю, который обеспечил бы его использование в течение года, исключая летние месяцы. Правда, после перестройки здание непригодно для цирка, но театр-варьете — нынче такие театры появляются во всех больших городах — разместился бы в нем превосходно. И сцена и служебные помещения настолько просторны, что вполне можно давать массовые аттракционы с участием животных — и хищников и слонов. Здание находится неподалеку от вокзала императорской железной дороги, где сосредоточены крупнейшие отели, так что можно рассчитывать и на посещение театра иностранцами. Зрителей из отдаленных районов отлично обслужит наша удобная конка, конечная станция коей расположена вблизи театра.

Дорогой Вашек, ты говорил мне как-то, что обеспокоен судьбой сынишки, не знаешь, как быть с его учебой; что, возможно, вам придется отказаться от скитальческой жизни, дабы помочь ему выйти в люди. Я искренне одобряю твое намерение, ибо полагаю, что патриотический долг родителей — открывать новому поколению пути к достижению самых высоких целей. Если ты еще не отказался от своего плана, обдумай, голубчик, то, о чем я писал тебе выше. Город Прага славится своими учебными заведениями, и Петрик жил бы здесь среди, нашего дорогого народа, украшением которого он, со своей светлой головой, мог бы стать. Напиши мне, что ты об этом думаешь, а лучше — приезжай в Прагу и реши все на месте. Я приму тебя с распростертыми объятиями, введу в круг испытанных патриотов, на поддержку которых ты заранее можешь рассчитывать, да и я сам, постараюсь устранить с твоего пути любые препятствия. Осуществились бы самые заветные мои мечты, если бы здесь, над серебристой Влтавой, у достопамятного моста, названного именем дорогого отца родины нашей Карла IV, в виду величественной панорамы Градчан, ты мог одарять прекрасными вечерами дорогих друзей моей невозвратной юности.

С горячими приветами всем дорогим друзьям и знакомым

сердечно обнимает тебя твой Владимир Сметана, allias [158] Ян Буреш,

мельник и мещанин пражский».

158

Он же, сиречь (лат.).

XIV

Итак, Вацлав Карас из Горной Снежны стал большим человеком, директором. Но сам Вашек только ухмыляется, когда Керголец, поздравляя, жмет ему руку и напоминает, что предсказывал ему большое будущее. Какой толк в директорстве накануне краха?! Тем не менее Керголец по старой памяти предлагает спрыснуть радостное событие. Вашек отказывается, но в конце концов обе стороны идут на компромисс: после представления соберутся у отца, сварят пунш и пошлют за сержантом Восаткой. И вот три старых цирковых волка со своим подросшим волчонком снова сидят в домике на четырех колесах. В железной печке уютно потрескивают поленья, над кружками курится дымок, из которого встает их прошлое, полное труда, тяжелого, изнурительного труда, но все же прекрасное, яркое и веселое.

— A votre sant'e [159] , лорд Тонда, — чокается Восатка с Карасом-отцом, — вы воспитали подходящего престолонаследника. Но и попотели же мы, пока оттянули ваше сиятельство от корыта с известью! Помните, caballeros, почтенный герцог де Кирпич чуть не поседел от переживаний, боясь запятнать свою честь мезальянсом с такой разбитной девицей, как Мельпомена? А теперь за уши не оттащить! Сержант Восатка — и тот сбежал раньше него, дабы завершить свою блистательную карьеру на посту трактирщика.

159

Ваше здоровье (франц.).

— Что верно, то верно, — кивает Карас-отец, — все было хорошо, кроме конца… Ни с чем пришли, ни с чем, видать, и уйдем.

— Да, всего с одним мешочком деньжат, которые ваша светлость, полагаю, изволили припрятать.

— Они еще Вашеку ух как пригодятся, без них ему не встать на ноги. Чертов Бервиц! Не скрути его так, я б ему все выложил начистоту, из-за него мытарствуем. Каково было Вашеку спасать то, что губил другой? А теперь изволь, директорствуй! У разбитого корыта.

— Не надо так говорить, отец, — вмешался Вашек. — Нельзя во всем винить Бервица. Он проводил свою линию, верил в нее. Правда, вышло не так, как он предполагал, но ведь судьбе не прикажешь. Что же до меня — не скрою, я не в восторге от пережитого, да и впереди хорошего мало. Но кому ж еще было принимать дело, как не мне? Долг прежде всего: раз справляешься, значит должен браться, иначе будет еще хуже. В бою солдат дерется, а не раздумывает, почему он не генерал! В конце концов на ошибках учатся. Это я понял еще в детстве. Только тогда меня гонял Ахмед Ромео, а теперь — судьба. Ну да ничего, человек, черт возьми, все выдюжит. Будет когда-нибудь и на нашей улице праздник.

Друзья не могли не признать справедливости его слов. Бервиц — отчаянный упрямец, но можно ли упрекать его, если всю жизнь он выигрывал именно благодаря этому своему качеству?! В ту минуту они видели в нем не хозяина, не патрона, а товарища, которого постигло несчастье. Сегодня — он, завтра — они. Вечная и глубокая солидарность людей, непрестанно рискующих жизнью, сквозила в их рассуждениях. Пал товарищ, шедший впереди, на его место тотчас встает другой, общими усилиями соратники возмещают потерю.

Петер Бервиц для них действительно был потерян. Полтора месяца пролежал он в больнице, а когда доктора объявили, что состояние его улучшилось и семья может забрать больного, его увезли из клиники сущей развалиной; голова Бервица бессильно клонилась к правой стороне туловища, которая навсегда осталась неподвижной. Говорить Петер мог, но это стоило ему огромных усилий, и потому он предпочитал молчать. Зато его тусклые, усталые глаза пристально наблюдали, мозг интенсивно мыслил, а левая рука подавала едва заметные знаки согласия или протеста. Керголец раздобыл в городе коляску, и она стала постоянным прибежищем больного. Когда Бервица впервые усадили в нее, он замахал от удовольствия рукой, а затем с трудом высказал свое единственное желание:

— В цирк!

Он и калекой не хотел разлучаться с тем, что окружало его с детства, что создавал он собственными руками, что было его гордостью и радостью на протяжении всей жизни. Понимая его чувства, Агнесса решила перезимовать с мужем в фургоне, чтобы тот мог постоянно находиться при цирке. Вместо лесенки Карас-отец приладил к их вагончику пологие сходни, по которым вкатывали и выкатывали коляску. Ухаживать за больным вызвался Малина. Онемевший было старик вновь обрел дар речи, увидев у подъезда больницы человека, которого он по наитию стал разыскивать в тот роковой день. Усевшись тогда у постели Бервица и не отходя от него ни на шаг, он бурчал что-то добродушно-ласковое, будто старый принципал снова превратился в того маленького ползунка Петера, которого Малина — грубоватая, но сердечная нянька — баюкал на глазах у деда Умберто. Разбитый параличом патрон лежал неподвижно, прикрыв глаза, и с величайшим наслаждением, словно умиротворяющую сказку, слушал старческое бормотание Малины о людях и животных, о лошадях и хищниках, о длинноногом Гайдамоше и донтере Гамбье, о его сиятельстве графе д’Асансон и графе Палачиче, о мисс Сатанелле и ее липицианах, о славном путешествии по России, о том, как они купили в Тегеране слона Бинго. Лицо страдальца озарилось мягким светом, и, когда Малина замолкал, пальцы Бервица находили его костлявую руку и с благодарностью гладили ее.

Теперь они не разлучались с утра до позднего вечера. После совместного завтрака Венделин Малина одевал патрона, помогал ему усесться в коляску и осторожно вез на конюшню. У входа они останавливались: Бервиц молча наблюдал, как чистят и кормят лошадей. Потом он сжимал Малине руку, и тот вез его к клеткам с хищниками, или к обезьянам и попугаям, или к топтавшимся на привязи слонам, или к ложам, откуда принципал мог наблюдать за репетицией. Они так изучили друг друга, что стоило Бервицу подать едва приметный знак рукой или глазами, как Венделин уже знал, чего он хочет. Преданность Малины своему господину была столь безгранична, что он стал как бы его вторым «я»; заглянет Бервицу в глаза — и губы незамедлительно произносят то, что намеревался сказать Петер. Люди сперва не понимали этого, огрызались — дескать, не тебе указывать, но со временем привыкли к диковинному дуэту. Больной принципал сидя наблюдал за происходящим, а стоявший подле него седой старик смотрел ему в глаза и произносил: «Глянь, Рудольф, у Трафальгара заноза в копыте… У Дагомея худо заплетена грива, Мартин, ой, как худо!» Людям стало казаться, что оба они порознь мертвы, вместе составляют одну жизнь, одно живое существо, неусыпно наблюдающее за тем, как идут дела в цирке Умберто.

Когда Петер Бервиц окончательно смирился со своей участью, и можно было без опаски говорить при нем о каждодневных заботах, Агнесса рискнула наконец созвать большой семейный совет, чтобы окончательно решить судьбу их детища. Бервиц сидел с Малиной во главе стола, по обе стороны от них разместились Агнесса, Елена, госпожа Гаммершмидт, Франц Стеенговер, инспектор Карас и Вашек. Стеенговер вкратце обрисовал положение. Труппа в своем нынешнем составе с трудом сводит концы с концами. Весной они лишатся зимнего помещения, а денег, полученных за участок, не хватит даже на уплату долгов. Придется продать часть животных, иначе не развязаться с кредиторами, и распродажу лучше начать теперь же, чтобы не росли понапрасну проценты и уменьшились текущие расходы. К тому же, сбывая животных заблаговременно, они смогут выручить приличную сумму, тогда как вынужденная спешка весной принесет лишь новые разочарования. После распродажи цирк по количеству животных станет небольшим, меньше среднего и, видимо, всех не прокормит.

Что касается переездов, то впредь выгоднее пользоваться железной дорогой — дешевле, но сейчас вряд ли хватит на это денег. Наконец, нужно иметь в виду, что гамбургское убежище потеряно для них и по другой причине: в городе открывается большое современное варьете! Таково по его, Стеенговера, мнению экономическое положение цирка; семья должна решить: либо начать сначала, бедствуя с маленьким цирком, либо все продать. В этом случае у хозяев останется небольшой капитал, остальным придется разъехаться в поис…

Стеенговер хотел сказать: «в поисках хлеба», но, взглянув на Бервица, заметил две большие слезы, стекавшие по его щекам, и запнулся на полуслове. У женщин тоже дрожали подбородки, а госпожа Гаммершмидт начала подозрительно шмыгать носом.

— Я, дорогие мои, — заговорила она, чтобы не расплакаться, — обременять вас не стану. Вы знаете, как я всех вас люблю и с каким удовольствием я путешествовала с вами. Но, когда вы будете решать, ради бога, не думайте обо мне. Я получаю пенсию за покойного майора и могу вернуться домой, в Вену. Я обеспечена, лишь бы вам как-нибудь устроиться. Лишь бы вам…