Цирк

Лолита убежала, не сказав ни слова. Несколько успокоившись, Рехина прошлась по комнате, ожидая, чтобы дыхание стало ровным. Спустя некоторое время девушка снова показалась в дверях и, передохнув, объявила:

– В гостиной сеньорита Эльвира… Она говорит, что зашла за сеньоритой Флорой, чтобы идти в дамскую хунту.

Рехина медленно вернулась к себе в комнату и снова взяла вышиванье.

– Если она пришла к сеньорите, – сказала Рехина расслабленным голосом, – попроси ее немного подождать. И сейчас же ступай к сеньорите в спальню, предупреди ее.

* * *

Хуана расстегнула свитер из ангорской шерсти и опустила молнию на юбке. Затем, стоя перед овальным зеркалом комода, она сняла с себя одежду и несколько секунд неподвижно созерцала свое отражение.

Ее гибкое, изящное тело стало за эту осень еще стройнее и тоньше – старые платья теперь широки в талии; резко выступившие скулы, казалось, снимали все лицо. «Немножко солнца и немножко спорта, – сказал осматривавший ее врач. – Поменьше книг и поменьше сигарет». Но врач, как и ее родители, уделял слишком много внимания мелочам и не решался называть вещи своими именами. Вместо того, чтобы смело браться за некоторые проблемы, он предпочитал оставаться в неведении.

Халат лежал на одеяле. Дрожа от холода, Хуана закуталась в него. Из-за двери до нее доносился шум льющейся в ванну воды. Как обычно, мать унесла шампунь вниз, чтобы вымыть собачонку. Убрав одежду, Хуана вышла из спальни и, опершись локтями о перила лестницы, вздохнула.

– Хасинта.

Бедняга глуха, как стенка. Без крика ее не дозовешься.

– Хасинта!..

По навощенному полу прошуршали осторожные, словно нащупывающие незнакомый путь, шаги. Затем Хуана увидела крашеные волосы матери, ее капот ядовито-зеленого цвета, ужасные тапочки.

– Это ты, Хуана?

– Нет, это бабушка.

Наступило молчание, мать, казалось, подыскивала ответ. Должно быть, она ничего не придумала, потому что спросила:

– Чего ты хочешь?

– Хочу, чтобы Хасинта принесла мне наверх шампунь.

– Шампунь? Зачем?

Нелепые вопросы матери всегда приводили Хуану в бешенство.

– А как по-твоему – зачем?

– Ты хочешь принять ванну?

– Да.

– Ты собираешься вечером пойти куда-нибудь?

– Хасинта!

– Я с тобой разговариваю, дочь моя.

До чего же упряма! В жизни Хуана не встречала ничего подобного. Эта вечная мания все уточнять, до всего доискиваться.

– Извини… Я не слышала.

– Я спрашивала, пойдешь ли ты в кино.

– Нет. Не знаю.

– Знаешь, какая картина идет в «Гайярре»?

– Нет.

– Адела сказала мне, с Монтгомери Клифтом.

– Может быть.

– Не помню точно, как она называется… Но думаю, это занимательно.

– Ради бога, мама!.. Если я постою здесь еще минуту, я схвачу насморк.

Серый узел волос с голубыми переливами еще долго не двигался с места. Затем мать исчезла, бормоча:

– Ладно, ладно… Я скажу ей.

Когда Хуана кончила мыться, часы в коридоре показывали ровно десять. В один миг она натянула кожаную курточку и темно-синие брюки. Внизу семья была уже в сборе. С огромным трудом Хасинте удалось уложить спать Нану, которая впервые надела сегодня свой новый костюмчик, была страшно возбуждена и кричала истошным голосом, когда ее раздевали. Панчо гордо расхаживал по комнате все еще в ковбойском наряде с двумя револьверами у пояса; Викки, лежа на диване, как те красавицы, портреты которых она видела в журналах, приводила в порядок ногти; в кресле у радиоприемника папа жадно слушал новости.

– Ну, дети… – Когда мать обращалась к своим домашним, она говорила тоненьким голоском, верно считая это весьма изысканным, хотя это было просто смешно. – Ужин на столе.

Не говоря ни слова, Хуана заняла за столом свое обычное место и молча ждала, когда остальные последуют ее примеру. Папа усилил звук приемника, чтобы не упустить в новостях ни единой запятой. Викки взяла дешевенький роман и прислонила его к кувшину с вином. Панчо стал коленками на подушку, положенную на сиденье, и приподнял крышку супника.

– Уф! Опять рыбный шуп.

Мать, соблюдая строгую очередность, разлила суп большой ложкой, каждый поблагодарил ее. Все это превратилось в обряд, все повторялось: хриплый голос диктора, шумное хлюпанье Панчо, звяканье приборов о тарелки. С жестоким удовлетворением Хуана подмечала полное совпадение всех деталей: отец делал большие глотки в промежутках между новостями, мать подносила ложку ко рту с подчеркнутым отвращением, по-мышиному откусывая рыбу зубками, радио вещало о столетних старухах, о пламенном поклонении древнейшей реликвии. Потом Панчо стучал ножом о тарелку:

– Пушть нешут что там дальше.

Мать словно выходила из состояния глубокой летаргии и изящно встряхивала колокольчиком.

Тщетно: Хасинта ее не слышала.

Мать это знала, но ведь так изысканно – пользоваться колокольчиком…

– Хасинта! – звала она тогда тоненьким голоском.

Служанка в конце концов появлялась, и повторялся неизменный и привычный ритуал раздачи второго блюда.

– Кто хочет пойти сегодня в кино? – Вопрос был явно обращен к папе, но тот сделал вид, что не понял намека.

– Тебе не хочется пойти в кино, Франсиско?

– Ты же знаешь, что вечером я не могу, детка.

– А тебе, Викки?

– Я иду спать, мама. У меня сегодня был урок танцев, и я совершенно разбита.

– А тебе, Хуана?

– Я тебе уже сказала на лестнице, что не могу…

– Какие противные! – протянула мать тоном маленькой девочки. – В доме муж и две дочери, и никто не способен хоть немножко пожертвовать собой.

Вероятно, она ожидала вежливого протеста, но они и не подумали опровергать ее слова.

– Я целый день твержу, что скучаю, как устрица в своей раковине, потому что в этом дрянном городишке нет даже кинотеатров. И вот, когда наконец представляется случай развлечься, я должна сидеть дома, потому что никто не хочет пойти со мной.

– Пойдем завтра, жена, – сказал папа, прислушиваясь к информационному бюллетеню.

– Да, но завтра картина с Монтгомери Клифтом уже не будет идти. Завтра премьера «Священной туники».

– Ну, так позвони маме Монтсе, – сказала Викки, – Она, кажется, собиралась в «Гайярре».