Цвет черёмухи

— А я, собственно, за вами, Егор Петрович.

— Да ну?

— Да. Баню я сладил. Прошу.

Сомов согласился.

— Так мы после бани придём! — сказал Савва Лукерье и быстро вышел.

— Он не ходит, а летает, — сказал Сомов.

— Точно! А в баню сходи, сходи! — поторопила его Надя. Вышли за ворота.

— Сейчас жары пойдут. Косить можете?

— Нет, — признался Егор.

— А косить надо. У тётки — корова.

— Я знаю.

— Я тебе вот что скажу, Егор Петрович, ты тут не играй, понял? Тут тебе не место играть.

— Я не понял.

— Не понял, да? Понял ты. И музея никакого ты не сладишь. То-то! Знаю я вас.

— Это кого "нас"?

— Тебя!

— Ты меня в баню пригласил или учить? — Сомов остановился.

— Не нравится? — спросил Савва.

— Не нравится.

— Тогда прости.

— Бог простит! — Сомов повернулся, чтобы уйти, но Савва оказался впереди.

— Ладно, остынь. Я же сказал, прости — значит, прости.

Дальше пошли молча. Проходя мимо столовой, Савва выругался:

— Ну ты погляди-и! Столовую в селе, а?! Чтобы бабы вовсе отучились готовить.

— А если кому некогда!

— Это кому некогда? Погляди, кто в этой столовке? Одни алкаши! Получается, не деревня, а сброд! У меня дед правильно сказал: вся пьяная зараза пошла после отмены крепостного права.

— А ты сам не пьёшь?

— Никогда.

— Серьёзно?

— А зачем? Ты знаешь, Егор Петрович, и женщины меня боятся. Ты, говорят они, чёрт! А я не чёрт! Я леший! — Савва улыбнулся. Зубы у него оказались белые, ровные.

Баней заведовал Яшка-паромщик. Он бегал в одних кальсонах, обливаясь потом, из бани к колодцу.

— Воду вам достаю! — отрывисто, словно пролаял, сказал Яшка. — Колодезная вода после бани — как вермут с утречка!

Когда разделись, Егор с восхищением оглядел фигуру Глухова. Под белой, в отличие от лица, совсем незагорелой кожей ходили бугры мышц. Плоские и твёрдые, как булыжники. Яшка даже перекрестился.

— И как ты такое носишь? — Он покачал головой. Савва взъерошил свои золотистые курчавые волосы и кивнул на дверь:

— Как там?

— Зверь! — делая страшное лицо, сказал Яшка. — Туда войдёшь, обратно вынесут!

Сам Яшка не парился, но баню делал хорошо. Для него было истинным удовольствием наблюдать за парильщиками и слушать похвалу.

— Ты нынче, Яшка, себя превзошёл! — лёжа в ледяной ванне, рокотал Савва.

— Во! Четыре куба дров сжёг! Думал, брёвна лопнут!

Поначалу жар оглушил Сомова. Казалось, ещё мгновение — сердце лопнет, а лёгкие сгорят! Воздух стоял как раскалённое стекло. И вдруг на белые от жары камни Савва плеснул густого настоя ромашки и донника.

Пар ударил в потолок так, словно разорвалась граната. Егор присел, и тут же горячая пахучая волна прокатилась по всему телу. Пот потёк обильный. Егор парился на полу, а Савва забрался на самый верх.

— Егор, после я тебя веничком пройду!

Мылись долго, до самой темноты. К вечеру Яшка, выпив свой очередной стаканчик, пошёл мыться на речку.

— Мене речная вода бодрит! Плеснусь в ей, прямо как стаканчик выпью!

Было видно, что Савва жалел Яшку. Через его длинную, как огурец, лысую голову шёл шрам.

— С войны принёс, — сказал Савва. — Через этот шрам у него и с головой нелады.

Возвращались по темноте. Пахло огородами. Савва заговорил о Наде:

— Ты вообще ладно придумал с музеем. Ей надо. Она деликатного толку. Как моя жена.

О своём прошлом Савва помалкивал. Уже подходя к Лукерьиному дому, он неожиданно сказал:

— Жениться пришёл.

— На ком? — спросил Сомов.

— На Мамонтовой.

Егор даже с шага сбился от неожиданности.

— Да, Катя очень красивая…

— Ты-то как, всерьёз или просто? — спросил его Савва. Егор понял, что он всё знает.

— Вообще… Я не знаю, — сказал он честно. — А что же ты раньше думал?

— А я не думал. Сегодня Епифанов рассказал, вот я и надумал. Завтра предложение сделаю. Нет — нет! Да — да! Надо в село переезжать.

— Устал один?

— Устал. Без людей нельзя. Пойду в колхоз.

— А кто же егерем?

— Найдут. Мне в колхоз надо. Я ведь человек земляной, а вот взял и отошёл. Стыдно. Как будто спрятался от земли.

Эти слова потрясли своей правдой Егора. Было видно, Глухов выстрадал всё, что сказал. У самого дома Егор почувствовал — пахнет берёзой.

В доме их уже ждали. Самовар клокотал от ярости. В жёлтой миске стоял мёд, моченая брусника, топлёное масло ещё потрескивало от жары. Тут же стопкой лежали блины.

— Саввушка, упарился, поди? — встретила их Марья Касьяновна.

Он легко поднял её и поцеловал в щёку.

— Здорово, Марья Касьяновна. А кто же блины пёк?

— Я, — сказала Надя.

Она сидела у края стола. Егор увидел, что она переоделась в белую кофточку, которая так ей шла.

— А у тебя нос красный, Егор! — вдруг засмеялась Надя.

От чая разомлели. Полотенца, висевшие на шее у мужчин, стали мокрыми, а пить всё равно хотелось. Савва рассказывал о медведице. Надя, сидевшая с краю, наблюдала то за Глуховым, то за Егором. У обоих, при всей непохожести характеров, была как бы общая черта, и эта черта означала ум и волю.

Сомов же, глядя на Савву, думал, что его голова напоминает классические головы древнеримских воинов или императоров.

Глухов рассказывал случай на железной дороге. Медвежонок, по-видимому, пристрастился бегать на железнодорожное полотно и подбирать на нём остатки пищи, что выбрасывали проезжающие. А то просто глядеть на светлую поверхность рельсов. Однажды из-за поворота выскочил состав, и машинист, увидя медвежонка, дал сигнал. Тот бросился вперёд по шпалам. Поезд настиг его и смял. Всё это видела медведица.

— И вот чего удумала наша девушка, — рассказывал Савва. — Легла, стала ждать поезда. Через какое-то время следующий состав появился из-за поворота. А она встала на задние лапы и пошла на железяку. Говорили, что её далеко отшвырнуло в сторону. Я после того случая ушёл в егеря.